Солнце достигло зенита, расцвело зрелостью, а у нас на обрывке плота уже сложился к тому времени собственный быт, и мы понимали друг друга без слов.

Дельта бесконечна; здесь двигалось и изменялось только время, а пространство, сколько ни перебирай шестом, стоит на месте. Мы не говорили о будущем – оно представлялось слишком отдаленным.

Из вечернего неба, вместе с тучами, прилетел геликоптер и забрал нас. Краткое время я смотрел из окна на несколько связанных вместе бревен, безмятежно лежащих на зеркальце воды, – наш брошенный дом; и мне казалось, что мы провели здесь целую жизнь, оборванную насильственно и напрасно.

* * *

С приходом зимы отец отправил Гатту на Вио, где у нас небольшой филиал семейной фирмы, чтобы старший сын начал знакомиться с делом. Это был первый долговременный отъезд Гатты из семьи. Брат взял с собой десяток планшеток с любимыми книгами, почтовый компьютер, ростовой образ Ангела-Сохранителя с растопыренными золотыми крыльями, старичка-приживала для беседы и угрюмого громилу-лакея – чтобы носил за Гаттой багаж и стирал его одежду.

На Вио производили химические удобрения для планет шестого сектора. Отец хотел, чтобы Гатта определился, что ему ближе, научная часть или организация трудового процесса в целом. В пользу первого говорила склонность Гатты к уединенным размышлениями; второго – его интерес к социальным процессам. Как и все в нашей семье, в науке и технологии он отдавал предпочтение новаторству, а в социальном отношении коснел в консерватизме.

Ретродневник тети Бугго занял уже две толстых тетради и перешел на третью. Есть особенная сладость в чтении чужих записок о некогда бурной и волнительной жизни.

Любители подобного чтения разделяются ровно на две категории. Одних захватывают приключения и ест ядовитая зависть. Они кусают пальцы, дурно спят ночами и с распухшей, гудящей головой сонно бродят весь день по дому, воображая себя где-нибудь в зловонных джунглях.

Другим же нравится представлять, будто они – старенькие, мирные, в теплых одеялах, со стаканом горячего молока, и все уже позади, и только лампа и тетрадь – и даже сочинять ничего не нужно, а довольно шуршать по бумаге, наслаждаясь тихим звуком.

Гатта принадлежал к первому типу, я – ко второму. То есть я, конечно, любил сострадать вымышленным героям, но не более. Я никогда не грезил о том, чтобы оказаться на их месте.

С отъездом Гатты праздники в доме не прекратились, но теперь основное их течение обходило меня стороной, захлестывая с головой только сестер и их молодых приятелей. Отмечали именины, помолвки и разрывы помолвок. Иногда отец выходил в сад и снисходительно отправлял в небо две-три ракеты, но даже это как будто не касалось того мира, где я теперь обитал.

У младших детей в семье какое-то особенное, отдельное предназначение. Пока старшие чудят и живут на всю катушку, совершая ошибку за ошибкой, младшие наблюдают и делают выводы. Вот почему иногда мне казалось, что я – единственный взрослый человек во всем семействе Анео.

Одним из самых любимых мест в доме для меня оставалась библиотека. Это большой зал на втором-третьем этаже. То есть, если подниматься туда по лестнице левого крыла, то нужно пройти шесть пролетов, а если по лестнице правого – то только пять.

Там нет окон, но работает мощная вытяжка, которая гудит, точно ветер в каминной трубе, отчего в комнате очень уютно. Стеллажи с планшетками занимают три стены. Возле четвертой на прочном столе, покрытом скатертью, установлен компьютер, а рядом всегда есть вазочка со сладким.

У нас дома считается, что интеллектуальные усилия нуждаются в поощрении. Если печенье раскрошено и смято в сплошной ком с ирисками и масляной халвой, значит, за компьютером опять сидела тетя Бугго. Она и меня приучила к такому способу потреблять сладости.

В нашей библиотеке несколько тысяч планшеток. Отец потратил изрядные деньги на кодировщика, и теперь вся библиотека переведена в индивидуальный формат «Анео», так что прочесть любую из планшеток можно только на нашем компьютере. Это делается во всех открытых домах, чтобы многочисленные гости не таскали планшетки. Впрочем, следует отдать должное большинству посетителей: почти никто из них не увлекался чтением.

У нас существует строгое разграничение: одно дело – любовь к чтению, совсем другое – поиск информации. В книге, особенно бумажной, всегда содержится нечто большее, нежели простая информация. Книга как материальный объект – страницы, переплет, форзац, нитки – представляет собой священный предмет, к которому либо относятся с надлежащим благоговением, либо тщательно обходят стороной.

Гатта говорит: это потому, что наша цивилизация – цивилизация Книги. Все Святое Учение записано в Книгу. Не сообщено голографически, не нарисовано объемными красками, не распространено по сети.

Кстати, на Эльбее запрещено держать Писание в электронном виде – только в бумажном. В других секторах Писание можно отыскать в сети, и кое-кто из наших знакомых перекачал себе текст оттуда, но только не мы. Анео – обскуранты из обскурантов.

Однажды мы с тетей Бугго, запасшись липкими пирожными и тетрадками, устроились в библиотеке на целый день. В доме кишели совершенно ненужные гости. Кое-кто из них сунулся было к нам, но из полумрака тетя ловко метнула в него пирожным и попала в глаз. Гость исключительно тонко вскрикнул (хотя это был мужчина) и захлопнул дверь. Больше нас не тревожили.

Я читал жития эльбейских святых, потому что скучал по Гатте, а тетя усердно строчила в своей тетрадке, то и дело облизывая крем с пальцев и оставляя на страницах пятна.

– Подумать только, тетя Бугго! – сказал я, отрываясь от экрана. – Святой Ува настолько глубоко погрузился в Писание, что после его смерти все увидели у него в груди вместо сердца книгу.

Тетя заинтересованно отложила свою тетрадь.

– А как они это увидели?

– Враги рассекли ему грудь мечом, – сказал я, боясь расплакаться, – так я был растроган.

Тетя Бугго некоторое время смотрела на меня, шевеля длинными ресницами и машинально отколупывая от пирожного мармеладку, а потом рассмеялась.

– Как-то раз я видела человека, у которого вместо сердца была бутылка арака. В прямом смысле.

– Тетя! – вскрикнул я, и слезы с силой брызнули у меня из глаз, как из резиновой игрушки.

Она придвинула мне тарелку с расковырянными пирожными и примирительно произнесла:

– Ладно тебе! Ничего лучшего он не заслуживал.

* * *

Это случилось приблизительно через полгода после того, как Бугго доставила диктатора Тоа Гираху на Хедео.

Гоцвеген щедро расплатился с нею, добавив сверх оговоренного в контракте подарок для экипажа. Пока Бугго и Тоа Гираха обменивались на прощание скупыми любезностями, Гоцвеген сказал Хугебурке: «Берегите ее» и подмигнул, отчего гладкая шерсть на его лице сально блеснула. Хугебурка фыркнул и сделал крайне неприятное лицо, что, очевидно, совершенно удовлетворило пассажира – теперь уже бывшего.