Ричарда, правда ли, что он привез из Святой земли нескольких сарацинских лучников. Граф изумился, когда Ричард утвердительно кивнул, поскольку почитал это за очередной разносимый французами слух. Ричарда рассмешила его растерянность. Он сказал, что речь идет о храбрых воинах, наделенных редким умением. Сарацины стреляют из лука на скаку – это навык, которым не владеет ни один христианин. И в момент этой беседы их компания наткнулась на старика.

Он внезапно появился из-за деревьев. Длинные нечесаные волосы и всклокоченная борода наводили на мысль, что это отшельник, один из затворников, что избегают соприкосновения с другими людьми, живут в уединении, но зависят от милостыни своих соседей, которые часто восторгаются их набожностью, простотой и благочестивым образом жизни. Но старик опирался на дорожный посох, а стало быть, мог совершать паломничество в священную обитель Мон-Сен-Мишель.

Лошади попятились, когда паломник, хромая, подошел ближе – животным не нравился исходящий от него неприятный запах.

– Подай ему, Андре, – приказал Ричард. Когда кузен вскинул бровь, он улыбнулся. – Ты же знаешь, что монархи не носят при себе денег.

Король посмотрел, как Андре развязывает кошель и бросает несколько монет под ноги старику.

– Андре, неужели я не могу позволить себе большую щедрость? – спросил он.

С преувеличенно тяжелым вздохом Андре выудил из сумы еще пару денье. Но отшельник, вместо того, чтобы наклониться за подаянием, подошел к всадникам ближе, пристально всматриваясь в их лица. Он медленно переводил взгляд с одного на другого, пока не остановился на Ричарде.

– Внемли мне, господин! – Голос у старика оказался неожиданно глубоким и звучным. В этот момент он более походил на одного из ветхозаветных пророков, чем на оборванца-отшельника или нищего. – Вспомни про разрушение Содома, избегай того, что против закона. Ибо если не остановишься, по заслугам твоим постигнет тебя кара Господня.

Пораженные лорды молча смотрели на старика, но некоторые тайком осеняли себя крестом. Ричард лишь рассмеялся. Обернувшись в седле, он посмотрел на брата и произнес:

– Должно быть, этот отшельник к тебе обращается, Джонни, ведь твои грехи куда весомее моих.

Джон тоже рассмеялся:

– Надеюсь, что так. Я всегда считал, что если уж что-то делаешь – делай от души.

Андре и его рыцари присоединились к веселью, но граф Честерский, вице-канцлер Ричарда Эсташ и несколько остальных продолжали встревоженно наблюдать за отшельником.

Старик, возмущенный их хохотом, воздел к небесам посох, словно призывая громы небесные на головы этих нераскаянных грешников.

– Не заблуждайтесь, Господь не терпит насмешек!

К тому времени терпение Ричарда кончилось:

– Мы не над Господом смеемся, старик, а над тобой.

Подняв руку, он подал охотникам знак продолжить путь. Отшельник остался стоять посреди дороги, крича вслед всадникам: «Что посеешь, то и пожнешь». Но лорды его уже не слышали.

* * *

Джон всегда чувствовал себя приниженным в присутствии Ричарда, хотя ни за что в этом не признался бы. Брат имел все то, чем не обладал Джон. Но принц понимал – если у него и есть надежда вернуть себе королевскую милость, делать это следует постепенно, маленькими шажками. Один из них и привел Джона к рождественскому двору Ричарда в Ле-Ман. Там он понял, что тут его больше должны заботить призраки минувшего, чем соперничество с братом.

В Ле-Мане он в последний раз видел отца. Когда армии, ведомые Ричардом и королем Франции, приблизились к городу, Гарри отослал Джона в безопасное место. Он хоть возражал для виду, но был рад уехать, поскольку знал, что отец умирает и пора заключать сделку с Ричардом и Филиппом. Убедить себя, что иного выбора нет, Джону оказалось несложно, и он поступил так, как сделал бы всякий разумный человек – покинул тонущий корабль. Поначалу принц был уверен, что принял правильное решение. Ричард пренебрег теми, кто покинул его отца в последние дни, и возвысил оставшихся преданными до конца, как Уилл Маршал и Балдуин де Бетюн. Но для брата он сделал исключение, даровав Джону шесть английских графств и немалый доход в четыре тысячи фунтов в год. Однако Джон быстро понял, что окружающие не уважают его. О, они выказывали должное почтение брату и наследнику короля, но в их глазах принц читал презрение – им казался недостойным уважения сын, предавший умирающего отца. И тогда Генрих стал вторгаться в его сны. Отец никогда не кричал на него, не бранил и не укорял. Гораздо хуже – молчащий призрак смотрел печальными глазами на сына и исчезал всякий раз, как Джон пытался оправдываться, объяснить, почему бежал из Ле-Мана и заключил частный договор с Ричардом и королем Франции.

Поэтому хотя в тот понедельник Страстной недели ему и предоставили место за высоким столом в большом зале, Джон не испытывал радости. Во второй половине дня прибыли Уилл Маршал и его графиня, Изабелла де Клари. И пока Изабелла болтала с женой Андре, Денизой де Деоль, мужчины рассказывали Уиллу о последнем предложении французского короля – урегулировать разногласия путем состязания сильнейших воинов, по пять с каждой стороны. Но после того как Ричард потребовал, чтобы они с Филиппом были в числе соревнующихся, француз полностью потерял интерес к этой идее. Уилл и те, кто не слышал об этом раньше, разразились хохотом. Джон тоже заулыбался, хотя ему осточертело слушать, что Ричарда превозносят, как Роланда, скрещенного с Марсом, языческим богом войны. Зато мысль об унижении Филиппа была приятной. Тем не менее, он все равно испытал облегчение, когда обед закончился и он мог удалиться в свои палаты, подальше от любопытных глаз.

Поскольку ему было скучно, а Урсулу взять с собой в Ле-Ман было невозможно, Джон отправил Дюрана в город на поиски подходящей шлюхи, а потом устроился в кровати с кувшином вина. Но вскоре его неожиданно позвали к брату.

Ричарда он нашел в соларе дворца в обществе Уилла Маршала и Андре де Шовиньи. Они обменивались воспоминаниями об осаде Ле-Мана, смеясь, словно не сражались тогда на разных сторонах. Джон уже знал, что Уилл сбил с коня Ричарда, когда тот бросился в погоню за Генрихом, вынужденным бежать из города, в который ворвались французы. Эта история получила известность, и Уилл был уверен, что погубил себя, публично унизив человека, вовсе не славившегося великодушием. Но к его изумлению, ему была