Домой Абдулла шел пешком. Началась метель. Крупные снежинки падали на разгоряченное лицо Абдуллы, превращаясь в маленькие капельки.

Оказавшись на набережной, Абдулла спустился к реке по мокрым гранитным ступеням. Он сразу узнал это место. Не сдав свой первый экзамен в Университете, он пришел сюда, чтобы разделить свою печаль с замерзшей рекой. Тогда ему было стыдно и неприятно, что он не смог достойно пройти первое серьезное испытание в жизни. И он решил, что непременно докажет себе и всем, что он способен исправить свои промахи. Но тогда все зависело только от него самого…

Абдулла долго сидел на холодных ступеньках, пока не понял, что окончательно промок. Благо до дома оставалось совсем немного. Елочного базарчика уже не было, — от него остались лишь неубранные ветки и стволы. Выйдя на прямую дистанцию, Абдулла ускорил шаг по направлению к парадной, как вдруг перед ним появился странного вида мужчина в надвинутой на лоб ушанке с поднятым воротником старомодной шубы. Лица его почти не было видно.

— Здравствуйте, Абдулла Петрович! — поздоровался незнакомец.

Услышав свое имя, Абдулла вздрогнул.

— Извините, что беспокою Вас в нерабочее время, — виновато произнес незнакомец, — но у меня очень срочное дело. Только Вы можете мне помочь.

Абдулла продолжал стоять, устало щурясь и напрасно пытаясь разглядеть лицо незнакомца сквозь тысячи проносившихся мимо снежинок.

— Простите, но я сейчас временно не работаю, поэтому ничем не могу Вам помочь, — раздраженно ответил Абдулла и пошел дальше.

— Но это неважно, — не отставая от Абдуллы, вежливо возразил незнакомец. — Я Вам сейчас все объясню…

— Не надо мне ничего объяснять! — резко оборвал его Абдулла. — Я же сказал Вам, что уже не работаю! Меня, может, вообще завтра в тюрьму посадят.

— Вас?! — удивился незнакомец. — Вы шутите!

— Нет, — недовольно буркнул Абдулла. — Извините, мне сейчас не до этого.

Абдулла быстро зашагал к парадной. У входа он обернулся. Незнакомец продолжал топтаться на том же месте, где он его оставил. Простояв несколько секунд в нерешительности, Абдулла отпустил дверную ручку и сделал несколько неуверенных шагов в обратном направлении. Незнакомец, не скрывая своей радости, поспешил ему навстречу. Порывшись в карманах промокшего пальто, Абдулла, наконец, извлек помятую и слегка влажную визитку.

— Вот, возьмите, — сказал он, глядя куда-то в сторону, — позвоните завтра… Может быть, мы с Вами что-нибудь придумаем, иншаала…

Прохладная зала позволяла забыть об обжигающих прикосновениях полуденного солнца. Но человека, склонившегося за столом над ветхой, казавшейся необычайно древней рукописью, мало беспокоило, какое время года заглядывало к нему сквозь узкие ушные раковины монастырских окон. Вот уже второе лето он не выходил из этих отуманенных грустью стен, занятый своей каждодневной кропотливой работой. По правую руку от него расположился другой человек, также погруженный в изучение какой-то рукописи.

Специальным распоряжением аббата оба монаха были освобождены от повседневных монастырских обязанностей, в том числе, — физических трудов, предписанных каждому члену братства уставом. Кроме самих монахов, о содержании их работы было известно еще трем людям: аббату их монастыря, архиепископу Толедскому и самому папе. Молчаливый брат, имени которого ни Себастьян, ни Диего не знали, приносивший им каждое утро пергамен, бумагу, кисти и краски, едва ли догадывался о том, чем сутки напролет занимаются эти два трудолюбивых монаха. Впрочем, судя по выражению его слегка надменного и недалекого лица, сердце молчаливого брата занимали куда более приземленные материи.

Брат Диего и брат Себастьян представляли собой слаженный и гармоничный коллектив. Про таких в народе говорят: живут и работают ноздря в ноздрю, душа в душу. Что бы ни происходило в монастыре или за его стенами, работа не прерывалась ни на один день. Только недомогание кого-нибудь из монахов способно было на некоторое время приостановить казавшийся вечным, как душа, и тяжелым, как бремя человеческих грехов, трудовой процесс. Брат Диего неторопливо — буква за буквой — выводил взлохматившиеся, а порой даже ощетинившиеся змейки букв на пустом листе повидавшего виды пергамена. Подле него неизменно находился образец, — занимавший сорок листов пергамена, скрепленных в кодекс, фрагмент текста, представлявший собой неплохо сохранившуюся часть рукописи Корана VIII века от Р.Х. Другая рукопись — на диковинной и редкой в те времена бумаге, была создана совсем недавно — лет десять-пятнадцать назад. Это также был Коран, но Коран необычный. Содержащиеся в нем суры отличались от общепринятого среди сарацин текста не только своим количеством, но и содержанием.

Оба монаха, трудившиеся над рукописью, долгое время жили в мавританских[30]землях и в совершенстве овладели искусством написания Священного Текста на арабском. Там же они освоили премудрости сарацинской веры, изучив многочисленные книги по истории ислама, фикху, каламу[31]и другим наукам, необходимым для глубокого знания магометанского учения. Когда же они вернулись в Сарагосу, своей ученостью и познаниями в сарацинской вере они могли заткнуть за пояс местных мавританских улемов и факихов. Но не ради состязания с сарагосскими богословами Себастьян и Диего совершили долгий и опасный путь через неведомые земли, продлившийся без малого пять лет.

Отдохнув два дня после дальних странствий, братья были вызваны к аббату и в тот же день приступили к работе. Ежедневно монахи трудились над рукописью с половины четвертого утра — после заутрени — до двенадцати часов дня. Затем, позавтракав в трапезной черным хлебом с водой, братья возвращались в залу и работали до пяти часов пополудни. Отведав около пяти вечера горячей чечевичной похлебки, монахи продолжали работу до самых сумерек. В летнее время к их трапезе прибавлялись яблоки и иные съедобные плоды. Зимой и в пост Диего и Себастьян питались один раз в день — в два-три часа дня или на закате солнца.

Всякий раз, когда брату Диего требовался новый лист пергамена, он вызывал дежурившего у входа в залу безымянного монаха и тот, мгновенно явившись, уносил исписанный лист и приносил новый.

Так продолжалось почти два года. Написание каждой буквы, каждого значка требовало огромного труда. Иногда при всей витиеватой идеальности выводимых братом Диего букв, брат Себастьян, молчаливо склонившись над свеженаписанным текстом, недовольно качал головой. По его мнению, характер написания элементов некоторых букв отражал более позднюю традицию письма, несвойственную первым векам хиджры. И брат Диего, тяжко вздохнув, смиренно и еще более скрупулезно переписывал забракованный фрагмент.