Мужчина, который знает чего хочет и, уверенно получая это, не скрывает удовольствия… Может, я, конечно, озабоченная идиотка — но разве это не сексуально?

В таких мыслях добралась наконец до города. К отделению полиции подходила с замирающим сердцем, ничего вокруг не видя и не слыша от волнения. Но вот Ларису засекла безошибочно, даже несмотря на то, что сегодня она была без своей алой помады и яркого макияжа, и это поразительно меняло её лицо, делая его практически неузнаваемым. Зато собеседник её был всё таким же — рыжеватым, низкорослым и настолько никаким, что я бы его точно никогда не запомнила, если бы он не был тем самым мужиком, который следил за мной после заварушки с Гордеевым.

Замедлила шаг… Но, опомнившись, поспешила укрыться за рекламной тумбой. И, наблюдая оттуда за ничего не подозревающей парочкой, всё больше убеждалась, что они хорошо знакомы и видятся явно не впервые. А ещё, только теперь, имея возможность как следует рассмотреть, я поняла, наконец, кого мне с самого начала напомнил этот мужик — того типа на остановке, который спрашивал, не пробегал ли здесь большой и бритый… Гордеев. И который, судя по всему, стрелял в нас пару минут спустя. И чем больше я на него сейчас смотрела, тем больше убеждалась — он не просто напоминает. Это он и есть! Он стрелял в Игната, он следил за мной потом. И вот теперь он мирно беседует с Лариской.

А она, между тем, затоптав окурок, опустила на глаза тёмные очки. Мужик ещё что-то сказал, она кивнула, и они разошлись в разные стороны.

Я проводила взглядом её затянутую джинсиками, обидно притягательную задницу. Ну и что теперь? В груди клокотало, и, если честно, это было злорадство. Меня так им захлестнуло! От предвкушения того, как выложу Гордееву увиденное аж под коленками зачесалось!

В этом нетерпении я и заявилась в Отделение. Там спросила кого нужно, мне сказали куда пройти. Я прошла, подождала минут двадцать… А когда пришёл совсем не тот человек — растерялась. Он же, открывая передо мной дверь кабинета, одобряюще кивнул:

— Проходите.

— Я… Извините, тут какая-то ошибка, мне именно Васильев нужен!

— Проходите! — тоном, не терпящим возражений, рявкнул он, и я обречённо вошла.

— Нет, всё-таки вы меня не так поняли! — обмирая от дурного предчувствия, внутренне заметалась я. — Мне по личному вопросу. Прям совсем по личному, это не имеет отношения к полиции.

— Васильев загремел в больницу, сейчас я за него. Абсолютно по всем, — мужчина многозначительно дёрнул бровями, — вопросам.

Долгая мучительная пауза, и он нахмурился.

— В молчанку играть будем, или дела решать?

— Какие дела?

— Ты мне мозг не выноси, Гончарова! Твоя Кравченко и так нормально уже вынесла.

— А… — услышав наши с Веркой фамилии, с облегчением выдохнула я. — Поняла. — Суетливо зарылась в сумочку, вынула конверт. — Вот, как договаривались.

Он прошёл вглубь кабинета, не вынимая из конверта пересчитал купюры.

— Почему так мало?

— Как мало? — похолодела я.

— Как минимум в два раза.

— Но Васильев… Он сказал, можно столько, только тогда и времени в два раза меньше…

— Понятно, — недовольно скривился человек и сунул конверт в сейф. — Ну что ж, обстоятельства изменились. Это будет аванс, а у тебя, так и быть, ещё месяц на сбор оставшейся сотни…

Пока я выбегала из Отделения — держалась, но стоило только оказаться на улице, как разревелась. Разрывало от злости и беспомощности! Поубивала бы всех, вот честно!

Взяла себя в руки и, утерев слёзы, твёрдо решила, что буду сильной. Под вопросительным взглядом Гордеева молча залезла на переднее пассажирское и, гордо сцепив руки на груди… снова заревела.

— Что-то пошло не так? — спокойно уточнил он.

Я промолчала, задыхаясь от всхлипов.

— Ну понятно. Чего и следовало ожидать.

И тут меня ка-а-а-к прорвало! Я орала, обвиняла его во всех смертных грехах и посылала к чёрту. Тут собралось всё: и что это он втянул меня в это дерьмо, и что если бы не его долбанное заступничество — то и у Верки не возникло бы проблем с Толиком, и моя непонятная работа, на которой я чувствую себя шалавой, и, естественно, сам Гордеев — бесчувственный, не видящий дальше своего носа гад.

Прооравшись, отвернулась к окну. Гордеев невозмутимо молчал, я чувствовала себя истеричкой. Виновато вздохнула.

— Ладно, извини. Меня просто накрыло.

Он не ответил.

— Я вообще-то извинилась!

Не ответил.

— Ты не слышишь?! — Стремительно накатила новая волна обиды и жалости к себе. — Я вообще-то… — замахнулась, но Игнат перехватил мою руку. Стиснул запястье до отрезвляющей боли.

— Я, кажется, предупреждал на счёт обратки? — Ещё немного подержал и отпустил. — А если злость девать некуда — могу наручники надеть, и ломай тогда сколько влезет.

— Извини, — совсем уж потеряно буркнула я. — Правда, извини. Просто… Если честно — убивать хочется.

Он кивнул.

— Понимаю. Поэтому просто потерпи немного.

— Куда мы едем?

— Приедем, узнаешь.

Приехали в степь, к полуразваленной кирпичной постройке, вроде старого совхозного коровника. Вокруг всё изрыто какими-то окопами и траншеями. Местами огромными кучами навалены автомобильные покрышки, и стоят сколоченные из досок щиты. И всё это щедро заляпано брызгами яркой краски.

— Что это?

— Локация для пейнтбола и нелегальное стрельбище. Иди сюда, — потащил меня за собой на заднюю окраину объекта. Там, среди ковыля и цветущих трав, стояли мишени в форме человеческих силуэтов. — Видишь вон того, с краю?

— Ну?

— Это я. Ну или кого ты там убить хочешь. А это… — вытянул из подмышечной кобуры пистолет.

— Я знаю, что это! — перебила я. — И умею.

Ствол лёг в руку волнующей тёплой тяжестью — до того знакомо и привычно, что в голове, словно наяву, тут же зазвучал голос отца: «Это как велосипед. Разучиться невозможно»

Защемило в сердце, но я лишь поджала губы и, заученным движением передёрнув затвор, твёрдо поймала в прицел точку на груди мишени.

Но нахлынули вдруг остальные воспоминания детства — запахами, звуками, ощущениями, а также страхом, болью, тоской и обидой. И глаза резануло слезами, сбилось дыхание…

— Не тяни, — приказал из-за спины Гордеев. — Пусть злость работает на тебя.

— Не лезь под руку! — огрызнулась я… и заревела.

Игнат забрал пистолет и, слегка замешкавшись, всё же обнял меня. Уткнув лицом в свою грудь, грубовато, чисто по-мужски, похлопал по спине:

— Ну всё, всё… Ну…

Но я всё ревела, и постукивания постепенно превратились в поглаживания, а понукания в невнятное бормотание. А я жалась к нему в ответ, пропадая в нём, утопая. Ощущая под ладонями неповторимую фактуру отпечатанной на его спине боли. Нечеловеческой, но сделавшей его