недруг Сашко Дурной ныне живет в Болончане, то я ведаю точно. Тамошние людишки призывают ево идти походом на Темноводный. А пуще того жалятся, что де нет у них злата. Все пески золотые по Зее-реке атаман Ивашка поял. Сашко поведал, что де есть и иные места, да пообещал, что ту тайну им откроет. Ведомо мне, что поклялся Сашко те места по реке Бурее показать. От простых людишек то держат в тайне, и опосля первого Спаса двинут на Бурею-реку малым отрядом — злато искать. А на злато то в Чосоне пищали и зелье пороховое закупить».

Отписка обрывалась странно: никаких тебе наставлений, без коих Бахай жить не мог. Мол, сам решай. Не нравилось Ивашке послание. Еще больше нового гонца.

— Одон… как тя, едрить… Ты-то знаешь, про что тут писано?

Монгол неожиданно отпираться не стал, но важно кивнул.

«О как! — изумился атаман. — Ближник Бахаев, что ли?».

— Яко мыслишь тогда: не брехня тут про злато да про поход?

Здоровяк заперхал, аки лошадь, шлепая своими толстыми варениками.

— Гириясин лучший из людей моего господина… разве что после меня, — монгол ажно надулся от важности. — Он ложное увидел бы сразу.

— Коли ты такой важный, что ж я ни разу не зрел тебя? — прищурился Ивашка.

— От того и не зрел, что я важный, — толстые губы монгола расплылись в улыбке: гад издевался. — Просто Цалибу мой господин отослал в Мукден на доклад к фудутуну. Но эти вести были столь важные, что к тебе, большой лоча, послали меня.

«И Цалибку-проныру знает, — покусывал ус Ивашка. — Видно, тако всё и есть…».

Отпустил он монгола, велев Бориске, чтоб проводили того тайными тропками, а сам сел и задумался.

— Чти! — кинул мятую бумагу Бутакову, едва тот возвернулся.

Читал есаул долго: и буквицы непривычные, и сам Бориска не великого ума казак.

— Ты гляди-тко! Само в руки плыветь! — обрадовался есаул. — Радуйся, атаман! Надо плыть, до первого Спаса еще есть время!

— Так-то оно так… — протянул Ивашка. — Времени уйма…

— Слухай! — Бориска потянулся к защитнику Темноводного и заговорил: жарко, страстно! — Ведомо мне, бо не желал ты Дурнова живота лишать. Да — было у вас многое. Но прошло то времечко. Утекло безвозвратно. А вин выбрал, по чью руку ему стоять. Бабий подол он выбрал!

Есаул брезгливо сплюнул на сторону.

— Нынче ево пожалеешь — завтрева себя жалеть придется!

Ивашка отмахнулся вяло.

— Жалею — не жалею, — проворчал он. — То пустое. Сам зрю: выбора не оставил мне Сашко. Токма не нравится мне это. И не любо мне, когда само в руки плывет, как ты баешь. Ох, не любо!

— Тыж сам с монголом перемолвился! Бахай уверен. Нешто упустишь такой дар? Надо плыть! Упредим, станем тайно. На Бурее таки места тайные есть…

— Да ведаю, — оборвал Бориску атаман. — Бываша я на тоих местах. С Сашком там Шархуду били.

— Не об том, кручинишься, атаман! — прошипел есаул. — Кручинься о том, сколь казаков добрых поляжет, когда Дурной сюды придет правёж наводить.

— Ну, на то у нево кишка тонка! — хлопнул рукой по столу защитник Темноводский. — Ужо силенок у Болончана противу нас нету!

— Это, если все ТВОЕ повеление сполнят… а не ЕГО, — многозначительно вздел бровь Бориска. — Но даже ежели так: не лучше ль спасти жизни людишек? Разменять на вот это!

И он потряс измятой бумажкой.

Ну, чем тут крыть…

Дощаник вышел из Темноводного едва небо засерело. Долго судили да рядили — и решили, что лучше идти водой. И быстрее, и неприметнее. Опять же, много людишек не взяли. А то приметно больно. И на Амуре лишние глаза имеются, а на Бурее-реке вообще даурский род Судур селится — как бы не спугнуть добычу. Три десятка опытных воев при пищалях — что еще надобно? Тем паче, Бахай ясно написал: Дурной поведет промысловиков тайно. А значит, будет их немного.

Отобрали самых надежных и самых недавних. Для которых приказ атамана — всё, а имя Дурнова — ништо. Эти начнут палить без сомнений. Хотелось бы, сохранить Сашке живот… Да уж теперя вернее будет убить его, нежели упустить невзначай.

Плыли расторопно, так что на Бурею зашли еще за три дня до Спаса. Выгребли на верх, и Ивашка признал памятную излучину.

— От тута, — негромко рёк он. — Дощаник повыше отгонитя, а встречать болончанцев тута будем.

Выбрался на бережок, промочив сапоги. Нашел старые, оплывшие за годы рытвины — тут пушки лежали. От устроенного опосля боя пожара уж ни следа не осталось.

До вечера всё обустроили.

— Вот тута два десятка залягут, — пояснял неприятно-радостный Бориска. — А третий десяток — на островок забросим. Не уйдут!

Вечеряли вдали от берега, навряд болончанцы в темень по реке пойдут. Дозоры выставили, а сами в распадочек ушли, да два потайных костерка распалили. Деревьев в округе — что ране, что ныне — мало, но сучьев насобирали. Так и сидели под первыми звездами — тихо, спокойно. Будто, и не готовились ко грешному делу…

А потом издаля раздалось волнительное:

— Кто таков?

Раздалось, да без ответа осталось. Ни стрельбы, ни возни. Токма казаки всё одно засуетились…. Но поздно. Темнота — вся и сразу — вдруг наполнилась шумом и топотом. Бежали к лагерю, скакали — со всех сторон. В потьмах толком ничего не видать, зато слышно более чем достаточно.

— Засада! — заблажил Бутаков.

«Да неужто?» — усмехнулся про себя Ивашка. Пока все хватались за оружие, он один сидел тихо. Что толку? Пищали под рукой, да все пустые. Кто ж на ночь самопал снаряжает, чтобы сырь ночная зелье одолела! А зарядить никто не успеет.

У нечеткого рубежа света кострового один за другим появлялись воины: верховые, пешие; дауры, ачаны, казаки. Сотня, а то и не одна. Болончанцы. Обыграли, гады! Но как? Как⁈

— Всем стоять! — властный окрик заставил темноводцев замереть. — Пищали наземь! Иначе — смерть! Быстро!

По одному, чернея лицами, те подчинились.

— Не будете дергаться — живы останетесь! — разнеслось из темноты. А потом голос сильно обмяк и оборотился к одному человеку, к Ивашке. — Поздорову, Иван Иванович.

— Поздорову, Ляксандр… Амурович, — хмыкнул Ивашка, за насмешкой пряча клокочущую ярость.

Он встал, чтобы хоть чуток увереннее