— У всех белых людей лица, как вареный ямс, красные, комковатые и бесформенные. — Тут Пунгуше вспомнил о вежливости. — Кроме твоего, Джамела, оно не такое уродливое, как у всех.

— Спасибо, Пунгуше. Значит, ты их узнаешь?

— Лысого старика и молодого громкого — да.

Пунгуше задумчиво наморщил лоб.

— А молчуна? — спросил Марк.

— Хо! — Лоб Пунгуше расправился. — Разве можно забыть, как выглядит леопард? Разве можно забыть убийцу людей? Молчуна я узнаю когда угодно и где угодно.

— Хорошо! — кивнул Марк. — Возвращайся домой, Пунгуше.

Он подождал, пока зулус не скроется за деревьями, опустился на колени и снял шляпу.

— Что ж, дед, — сказал он, — я не очень это умею. Но я знаю, ты хотел бы, чтобы были произнесены слова.

Голос его звучал хрипло и низко, и ему пришлось громко откашляться, прежде чем начать.

В доме в Лайон-Копе окна были закрыты ставнями, вся мебель укутана белыми чехлами, но на кухонном дворе Марка встретил главный слуга.

— Нкози отправился в Теквени. Он уехал две недели назад.

Он накормил Марка завтраком из яичницы с беконом.

Потом Марк вышел и снова сел на мотоцикл.

Дорога до побережья была долгой и трудной, и пока из-под колес убегали назад пыльные мили, у Марка было достаточно времени для размышлений.

Он покинул Ворота Чаки через несколько часов после того, как нашел могилу деда, и безотчетно отправился к единственному человеку, у которого мог спросить совета.

Он хотел, чтобы Марион поехала с ним, по крайней мере до Ледибурга, где могла бы побыть у сестры.

Но Марион отказалась покинуть дом и огород. Марк не волновался, зная, что Пунгуше будет спать в сарайчике для инструментов за конюшней и охранять дом в отсутствие Марка.

Марк вброд пересек реку и поднялся по склону к началу тропы, где в сарае держал мотоцикл. Путешествие завершилось в темноте, а в Лайон-Коп он добрался на рассвете и узнал, что Шон Кортни уехал в Дурбан.

В середине дня Марк проехал в ворота Эмойени, словно вернулся домой.

Руфь Кортни была в розарии; она бросила корзину со срезанными цветами и побежала, подобрав юбку до колен; широкополая соломенная шляпа слетела с головы и повисла за спиной на ленте, а радостный смех Руфи звучал как смех молодой девушки.

— О Марк, как мы без вас скучали! — Она по-матерински обняла его и расцеловала в обе щеки. — Как вы загорели, окрепли! И отлично поправились. — Она со смешным восхищением пощупала его бицепсы, прежде чем снова обнять. — Генерал будет рад вас видеть. — Она взяла Марка за руку и повела к дому. — Он болел, Марк, но встреча с вами его подбодрит.

Марк невольно остановился у порога и почувствовал, что у него пересохло во рту.

Генерал Шон Кортни стал стариком. Он сидел у окна спальни. В халате, ноги закутаны в плед.

На столе рядом с ним лежала груда бумаг и газет, парламентские «Белые страницы» и стопка писем — все то, что так хорошо помнил Марк, но генерал спал, и очки в металлической оправе скользнули на кончик его носа. Лицо его так осунулось, что кости грозили прорвать кожу, которая приобрела сероватый безжизненный цвет. Глаза глубоко ввалились.

Но больше всего поражал цвет бороды генерала и некогда густых волос на голове. Шона Кортни выбелил поздний снег. Борода превратилась в серебряный водопад, а волосы стали белыми и тонкими, как выцветшая на солнце трава пустыни Калахари.

Руфь подошла к креслу и поправила очки на носу у мужа, потом мягко, с озабоченностью любящей женщины коснулась его плеча.

— Шон, дорогой. Тут кое-кто хочет тебя видеть.

Шон просыпался, как старик, мигая и бормоча, с легкими нерешительными движениями рук.

Но когда он увидел Марка, его лицо отвердело, в глазах мелькнул прежний огонь, появилась теплая улыбка.

— Мой мальчик, — сказал он и протянул к нему руки. Марк самым естественным образом сделал шаг вперед, и они впервые обнялись, как отец с сыном, потом Шон широко улыбнулся и ласково посмотрел на Марка.

— Я уже начал думать, что ты навсегда заблудился в своей глуши. — Он взглянул на Руфь, стоящую у кресла. — Чтобы отпраздновать этот день, я думаю, можно чуть подвинуть расписание, моя дорогая. Прикажи-ка Джозефу принести поднос.

— Шон, ты помнишь, что сказал вчера врач?

Но Шон с отвращением фыркнул.

— За пятьдесят лет мой желудок привык к ежедневной бутылке пунша. Его отсутствие убьет меня верней, чем доктор Хендерсон с его пилюлями, микстурами и суетливым знахарством. — Он обнял ее за талию и победно сжал. — Вот умничка! — Когда Руфь ушла, улыбаясь и неодобрительно качая головой, Шон знаком пригласил Марка сесть в кресло напротив.

— А что говорит о вашем состоянии врач, сэр?

— Врач! — Шон сложил губы трубочкой и фыркнул. — Чем старше я становлюсь, тем меньше верю этой шайке. — Он потянулся к коробке с сигарами. — Они даже хотели, чтобы я бросил это. Какой смысл жить, если нельзя делать того, что привык, я тебя спрашиваю? — Он картинно закурил и с облегчением затянулся. — Я скажу тебе, что со мной, сынок. Слишком много лет стараний, езды верхом, сражений и работы. Вот и все. Я сейчас немного отдохну и буду бодрым и подвижным, как всегда.

Руфь принесла серебряный поднос, и они просидели до темноты, болтая и смеясь. Марк рассказывал о жизни у Ворот Чаки, о каждой своей небольшой победе, описал дом и дорожные работы; поведал о буйволе, и львице, и львятах, а Шон — об успехах Общества защиты дикой природы.

— Увы, Марк, это не то, на что я надеялся.

— Но именно так заурядные люди реагируют на то, что выходит за пределы их повседневной жизни. Я вовсе не ожидал немедленного успеха. Как людям переживать из-за того, чего они никогда не видели? Мы сделаем дикую природу доступной, у людей появится свой опыт, вроде этих львят, и вот тогда начнется.

— Да, — задумчиво согласился Шон. — В этом и состоит истинная цель Общества. В просвещении.

Они беседовали