– А сестра?

– Она всю жизнь мне завидовала, – ответила я. – Мы были одинаково красивы, только отец учил меня тому, чему обычно не учат девочек, брал с собою на охоту, на посольские приемы… Он переодевал меня пажом, будто никто не мог догадаться, кто я такая! Даже за море он меня взял, и, хоть меня тошнило всю дорогу, я ни на что не променяла бы это путешествие! И я была вольна выбирать себе мужа, это мне должно было достаться королевство, и…

– Но красоты-то твоей не стало, – обронил бродяга.

– Отец от этого не стал любить меня меньше, – покачала я головой. – Нет-нет. Если бы не он, я бы вконец озлилась тогда, но… он изменился только в последний год своей жизни, после появления Рикардо, ручаюсь. К тому времени я уже перестала бить зеркала… хотя ненавижу их по-прежнему. Дело не в красоте.

– Значит, в королевстве?

– А в чем еще? Оно не так уж богато и велико, но… Думаю, Рикардо знал что-то такое, что сподвигло его на все это. Но что? Я перебрала в уме все, что знала и слышала о нем, но не могу понять… – Я взялась за виски. – Нет новостей… Спасибо, сообщили, что Аделин родила дочь! Потому я и прошу тебя рассказать, что говорят в округе, а в особенности в столице…

– Хорошо, хозяйка, – серьезно сказал бродяга. – Что знаю – тем поделюсь. Раз уж у тебя бессонница, а я днем в стогу отоспался, то самое время языком почесать, а?

– Так начинай, – вздохнула я.

– Ходит слух, – негромко произнес он, – что король Рикардо – чародей.

– Неужто?

– Ага. Все знают, что он некрасив и горбат, как ты и говоришь, но едва взглянут на него – тотчас забывают об этом. А королева сладкоречива и очень умна, об этом сплетничали слуги послов, которые были на приеме, а я в трактире услыхал – у слуг, знаешь ли, своя почта имеется, новости быстрее лесного пожара разносятся. Господа послы были в восторге от ее суждений.

– Аделин?! – вырвалось у меня. – Она не глупа, но… Должно быть, повторяет слова супруга. Продолжай!

– Да я, пожалуй, больше ничего и не знаю, – покачал он головой. – Я в этих краях давненько не бывал. Вот про другие страны много могу порассказать, а сюда вернулся и словно снова на чужбину попал!

– Это почему же тебе так показалось? – нахмурилась я.

– Да сам не пойму, – почесал он в затылке.

Его рыжие лохмы показались мне какими-то слишком уж чистыми для бродяги, у моих слуг и то, бывало, волосы выглядели засаленными: в этой глуши они себя не утруждали, считая, что красоваться не перед кем, и так сойдет, и мне приходилось напоминать им о том, что они не в заплеванной харчевне прислуживают!

Впрочем, бродяга же сказал, что мылся третьего дня. В речке, да. Не иначе там горячая вода из подземного источника била, а на кустах мыло росло.

– А все же?

Он помолчал, потом сказал:

– Не могу описать, хозяйка, не обучен красно говорить. Байки рассказывать и всякую чепуху болтать – это будьте-нате, а вот сказать что чувствую не умею, боюсь, не поймешь ты меня. Но… словно я домой вернулся, а там вроде и печка на месте, стол да лавки те же, занавеска на окошке старая, с заплаткой, кошка по-прежнему мурлычет, все так… да не так! То ли заплатка не на том месте, и не в горошек, а в клеточку, то ли у кошки полоски не те… Будто, пока меня не было, дом снесли, а новый построили, точь-в-точь как был. Но строил-то не я и не мои родные, которые ту халупу до последнего гвоздя да сучка на половице знали, вот по мелочи и набирается: то не так, это не эдак, ковшик не той стороной висит… – Бродяга помотал головой.

От него пахло чем-то странным, словно бы раскаленной солнцем дорожной пылью и луговыми травами, сосновой смолой и хвоей, вольным ветром… ну и самим бродягой, конечно, молодым здоровым парнем. Одежду он явно стирал давненько, разве что в той же речке выполоскал, а что толку?

– Говорил ведь, не поймешь, – подметил он мою задумчивость.

– Отчего же, – протянула я, бездумно перебирая косу. – У меня в точности такое же ощущение появилось еще в столице, после смерти отца. Будто бы люди, которых я знала с рождения, изменились в одночасье, совсем немного, но… они стали другими. И город не такой, и чайки на взморье кричат неправильно, и даже солнце на парусах не так играет…

– Соскучилась по морю, хозяйка? – неожиданно серьезно спросил он.

– С чего ты взял?

– Так это сразу видать: как заговорила о нем, глаза сразу затуманились, – ухмыльнулся он. – И тот, кто возле моря родился и вырос, может, и бубнит: ветер сырой, простываешь то и дело, рыбой воняет, а как уедет подальше, так начинает вспоминать по делу и без дела: и закаты-то там с восходами краше не придумать, и приливы с отливами, и корабли на рейде, как белые лебеди, и воздух целебный, и рыба свежая – пальчики оближешь, нигде больше такой не попробуешь! Скажешь, я не прав?

– Прав, – невольно улыбнулась я в ответ. – Со старого маяка на мысу далеко видать… А в бурю его почти захлестывает, я все хотела там побывать в такое время, да отец запретил. Я долго подгадывала, как бы сбежать да забраться на маяк перед бурей, но все как-то не складывалось. А потом и вовсе стало не до того.

«А почему, собственно, я веду с этим бродягой задушевные беседы?» – спохватилась я, а он сказал, словно прочитав мои мысли:

– Плохо, когда не с кем словом перемолвиться, а, хозяйка?

– Верно. И что-то я разговорилась, не иначе вино тому причиной, – ответила я.

– Да что там того вина, ты глоток выпила, не больше… – усмехнулся он и взглянул за окно. – Пора мне идти, скоро уж светать начнет, хочу по холодку подальше убраться. А то, не ровен час, слуги твои меня все же приметят, подведу я нас обоих под монастырь… кстати, хозяйка, а почему ты здесь, а не в монастыре этом самом? Тут же обитель неподалеку, а я слыхал, знатных девиц именно туда ссылают…

– Так мы договорились с Рикардо, – нехотя ответила я, встала и подошла к окну, вглядываясь в ночную темень.

И где там бродяга рассвет заметил? Не видно ни зги, только в мелких стеклах оконного переплета отражается огонек свечи, дробится