среде герулов, самого развратного из варварских племен. Его бдительности Велисарий поручил эту важную задачу, и после смелой попытки взобраться на горы, стоившей ему сто десять солдат, Фара выжидал в течение всей зимы, чтобы лишения и голод оказали свое влияние на ум вандальского царя. От привычки жить в роскоши и находить в успехах промышленности и в накопленных богатствах средства для удовлетворения всех своих прихотей Гелимер низошел до бедного образа жизни мавров, который был сносен только для них самих благодаря их незнакомству с лучшими условиями существования. В своих шалашах, сделанных из глины и хвороста, не имевших выхода для дыма и не впускавших света, они спали на земле или, быть может, на овчинах вместе со своими женами, детьми и домашним скотом. Они едва прикрывали свое тело грязными одеждами; им не было знакомо употребление хлеба и вина, и эти голодные дикари пожирали почти сырыми овсяные или ячменные лепешки, слегка пропеченные под пеплом. Здоровье Гелимера должно было пострадать от этих чрезмерных и непривычных лишений, каковы бы ни были причины, заставлявшие его подвергать себя этим лишениям; его бедственное положение усиливалось от воспоминаний о прежнем величии, от оскорблений, которые ему приходилось ежедневно выносить от его покровителей, и от основательного опасения, чтобы легкомысленные мавры не соблазнились обещаниями награды и не нарушили обязанностей гостеприимства. Зная, в каком он находится положении, Фара обратился к нему с человеколюбивым и дружеским письмом: «Подобно вам, — писал начальник герулов, — и я принадлежу к числу необразованных варваров, но я говорю то, что внушают мне здравый смысл и честное сердце. К чему продолжаете вы бесплодное сопротивление? К чему губите вы и себя самого, и свое семейство, и свой народ? Не из любви ли к свободе и не из отвращения ли к рабству? Увы! мой милейший Гелимер, вы уже находитесь теперь в самом низком рабстве у презренного мавританского племени. Не лучше ли было бы жить в бедности и в рабстве в Константинополе, вместо того чтобы царствовать абсолютным монархом над Папуанской горой? Не считаете ли вы за унижение быть подданным Юстиниана? Велисарий — его подданный, и я сам, не будучи ниже вас по рождению, не стыжусь того, что признаю над собой власть римского императора. Этот великодушный монарх даст вам богатые поместья, место в сенате и звание патриция: таковы его милостивые намерения, и вы можете вполне положиться на слово Велисария. Пока Небо обрекает нас на страдания, терпение есть добродетель; но оно превращается в слепое и бессмысленное отчаяние, если мы отвергаем предлагаемое нам избавление». — «Я не могу не сознавать, — отвечал царь вандалов, — как добросердечен и благоразумен ваш совет. Но я никак не могу решиться поступить в рабство к несправедливому врагу, внушившему мне непримиримую ненависть. Я никогда не оскорблял его ни словом, ни делом; тем не менее он выслал на меня, не знаю откуда, какого-то Велисария, который низвергнул меня с престола в эту пучину бедствий. Юстиниан — человек и монарх; неужели он не боится, чтобы его самого не постигли такие же превратности фортуны? Я не в состоянии более писать; я задыхаюсь от скорби. Прошу вас, мой милый Фара, пришлите мне лиру, губку и кусок хлеба». От вандальского посланца Фара узнал о причинах такой странной просьбы. Африканский монарх давно уже не отведывал хлеба; его глаза стали гноиться от утомления и от непрерывных слез, и он желал развлечь себя, распевая с аккомпанементом лиры печальную историю своих собственных несчастий. В Фаре заговорило чувство сострадания, и он послал три необыкновенных подарка, которые у него просили; но то же чувство сострадания заставило его усилить бдительность часовых, для того чтобы склонить осажденного на такое решение, которое было бы и выгодно для римлян, и спасительно для него самого. В конце концов необходимость и рассудок заставили Гелимера прекратить его упорное сопротивление; посланец Велисария подтвердил от имени императора торжественное обещание личной безопасности и приличного содержания, и царь вандалов спустился с горы. Первое публичное свидание произошло в одном из карфагенских предместий, и пленный монарх, подойдя к своему победителю, разразился хохотом. Толпа могла подумать, что от чрезмерной скорби Гелимер лишился рассудка; но более интеллигентные наблюдатели полагали, что столь неуместная при его грустном положении веселость была выражением той мысли, что тщеславная и скоротечная выставка человеческого величия не стоит серьезного внимания.

Возвращение и триумф Велисария. Начальники римской армии вообразили, что они могут соперничать с героем. В своих тайных донесениях они со злорадством утверждали, что завоеватель Африки, полагаясь на свою славу и на преданность населения, замышлял воссесть на трон вандалов. Юстиниан слишком терпеливо выслушивал эти обвинения, а его молчание происходило скорее от зависти, чем от доверия. Правда, Велисарию было позволено, по его собственному усмотрению, или оставаться в завоеванной провинции, или возвратиться в столицу; но перехваченные письма и близкое знакомство с характером монарха привели его к убеждению, что ему предстоит одно из двух: или рисковать своей жизнью и поднять знамя мятежа, или же смутить своих врагов своим появлением и своей покорностью. Невинность и мужество решили его выбор: он поспешно посадил на суда своих телохранителей и пленников, взял с собой свои сокровища и совершил морской переезд так благополучно, что прибыл в Константинополь прежде, нежели туда пришло достоверное известие об его отплытии из карфагенского порта. Столь прямодушная честность рассеяла опасения Юстиниана; общая признательность зажала рот зависти и еще более раздражила ее, и третий завоеватель Африки удостоился почестей триумфа — такой церемонии, которой никогда еще не видывал Константинополь и которую Древний Рим предназначал, со времен царствования Тиберия, лишь для чествования победоносных Цезарей.

Он один назначен консулом в 535 году. Немедленно вслед за тем он был назначен консулом на следующий год, и его вступление в эту должность походило по своей пышности на вторичный триумф; его курульное кресло несли на своих плечах пленные вандалы, а простонародью щедро раздавали военную добычу, золотые чаши и богатые перевязи.

Конец Гелимера и вандалов. Но самой лучшей для Велисария наградой было точное исполнение договора, за который он поручился царю вандалов своей честью. Религиозные убеждения привязанного к арианской ереси Гелимера были несовместимы со званиями сенатора или патриция, но он получил от императора обширное поместье в провинции Галатия; низвергнутый монарх удалился туда со своим семейством и со своими приверженцами и жил там в спокойствии, достатке и, быть может, довольстве. С дочерьми Хильдериха обходились с почтительной нежностью, на которую им давали право их возраст и несчастья; Юстиниан и Феодора