— Говорить может? — сквозь зубы полюбопытствовал я у подоспевшего Кашкина.

Старый боярин лишь сострадательно смахнул слезинку из совершенно сухих глаз:

— Шепчет только… Что шепчет, порою и не разберёшь, а попросишь погромче повторить, так, глядишь, и на плаху залетишь за оскорбительство!

Я протолкался поближе к государю. Горох молча передал мне трубу и ткнул пальцем в горизонт.

Ну-с… что у нас там эдакого особенного? Ага!

Из-за голубеющей полосы перелеска не торопясь выползала пёстрая масса ордынских конников. Довольно много, на мой неопытный взгляд, тысяч пять-шесть. Вроде бы только верховые. Ни пехоты, ни осадных башен, ни камнеметательных орудий не видно. А вот слева заметен обоз, или, правильнее, длинная вереница пустых телег под ожидаемую добычу. Я бы предположил, что неприятель не намерен стоять под нашими стенами слишком уж долго. Хотя, по совести, опыт ведения военных действий у меня нулевой. Милиция не для этого создана…

— Что думаешь, участковый? — прямо мне в ухо еле слышно просипел Горох.

Я с огромным трудом поборол искушение переспросить «погромче».

— Мне кажется, что нас намерены осадить, но не штурмовать. Учитывая рост мелких неприятностей и общий уровень невезения в городе, оно им недолго ждать, пока мы сами откроем ворота. Но из меня в плане обороны некомпетентный советчик, может, лучше своих воевод спросите?

— Спрошу, — всё так же на ухо, но явно более грозным тоном пообещал осипший царь. — Бона двух спросил уже, до сих пор задницы поротые чешут! Порох сырой, пушки нечищеные, кони некованые, доспехи ржавчиной едены… А что там твои стрельцы-молодцы с нашими воротами мудрят?

— Развешивают профилактические плакаты, в доступной форме объясняющие даже самому неграмотному шамахану, почему ему не стоит заходить в Лукошкино, — подумав, оптимально объяснил я.

— Ну-ка, а дай посмотреть!

Я свесился меж зубцов вниз и долго орал, пока не докричался до Еремеева. Он понял, покивал и отправил к нам на стену кого-то из ребят. Развернув полученный свиток, я в первую очередь передал его царю. Горох глянул, вздрогнул, пригладил ставшие дыбом кудри и передал ближним боярам. Послышались тяжёлые вздохи, плевки, матюкания и молитвы «спаси и сохрани такую-то рожу на улице встретить!». По-моему, это был портрет Севастьяна-кровопийцы, обидчика вдов и сирот, а также непримиримого народного борца с боярским благосостоянием…

— Дык что ж сразу-то не сказал? Ясное дело, с энтими мордами ворота целей будут, к ним и на полверсты никто не сунется. Тут мы в безопасности. А кто рисовал-то?

— Савва Новичков.

— Хороший мастер, — уважительно прошептал царь. — Хотел я его в своё время на кол посадить, да, видать, Провидение уберегло. А он вот где нам пригодился… Шамаханов отобьём — награжу шубой с плеча! Мне всё одно новую покупать надо.

Я практически приготовился попрощаться со всеми (собственно, чем мне было там на стене любоваться?), когда на сцене появилось новое лицо — вежливый дьяк Филимон Груздев. Редкое невезение…

* * *

— Слово и дело государево! — вопил дьяк, расталкивая бояр и стрельцов. — Расступись, нежные мои, ибо важную весть несу отцу нашему! Расступись, а не то не посмотрю да и по устам сахарным дланью натруженной не помилую-у!

— Чего хочет, дурилка? — шёпотом крикнул Горох.

— Ась?! — простодушно оттопырил ухо Филимон Митрофанович, не замечая, как все вокруг быстро пригнулись.

— На дыбу… — страшным голосом просипел государь, и я поспешил вмешаться:

— Гражданин Груздев, что вы себе тут позволяете? А ну сбавьте тон и обратитесь к его величеству по всей форме! Ну а ещё лучше передайте письменное заявление…

— Нетушки! Ему самому тока и скажу, что ведаю, чему свидетелем был. Ни боярству верному, ни тебе, участковому любимому, а тока царю нашему всемилостивейшему! Уж не вели меня пыточным неприятностям предавать, вели слово молвить!

— Ну молви, молви, хрен с тобой! — окончательно завёлся Горох, и дьяк подписал себе смертный приговор, ещё раз оттопырив уши:

— Чегось?! Ты погромче бы, а, кормилец?

Лицо надёжи-государя стало наливаться краской, он схватился за сердце, потом затопал ногами и едва ли не пустил струйки пара из ушей. Преданные бояре, рискуя головой, схватили несчастного дьяка в охапку и, может быть, даже успели унести, но этот мракобес худосочный начал извиваться и орать:

— Государыня-а! Во горнице-э! С Митенькой наедине-э! Руки чистые, щёчки маковые, уста сахарные-э…

Я звонко хлопнул себя ладонью по лбу, прикусив язык, чтоб не выматериться. Горох медленно перевёл на меня пылающий взгляд, и я увидел в его глазах горящее синим пламенем родное отделение милиции…

— Убью, — одними губами пообещал царь и рысью кинулся по внутренней лестнице вниз. Все присутствующие со стонами и молитвами понеслись следом. Я один особо не спешил…

Во-первых, некуда. Пока они толпой устроят массовый забег, Лихо наверняка не упустит случая подставить кому-нибудь подножку. Во-вторых, незачем. Что бы там ни нафантазировал себе озабоченный чужим моральным обликом дьяк, наверняка на деле всё окажется абсолютно иначе. И, в-третьих, сколько я знаю Ягу — наша доблестная домохозяйка встретит нежданных гостей закрытыми воротами, ощетинившись стрелецкими пищалями, в полной готовности с честью умереть под неспускаемым флагом лукошкинской опергруппы!

Ну в целом всё и произошло согласно моим логическим умозаключениям… Бегущая по городу толпа ведущих бояр с царём во главе возбудила здоровый интерес народа. Все, кто не были заняты, были заняты, но не очень, или очень заняты, но всё равно интересно, присоединились к неожиданному общегородскому спортивному мероприятию, выясняя друг у друга на бегу:

— А куда летим-то, православные? Может, где бесплатно дают чего?! Так я бы мешок захватил, на всю родню…

— Люди-и! Сама знаю, сама видела — царя убили-и! Головой в колодезь — и убили! Какого царя? Нашего! Какого этого? Ах этого нашего… что наперёд всех бежит… А я-то сплю себе и вижу — царя убили-и! Но не нашего…

— Наддай ходу, государь! Гляди, бояре ужо и на пятки наступают! Утри им нос, толстопузым, выше, дальше и быстрее! Ну, пошёл, пошёл, пошёл! Давай, родненький, щас второе дыхание откроется, не подведи меня-а…

Бег продолжался с весельем, гиканьем и чисто русским размахом! Бояре, в кафтанах тяжёлых, шапках, с посохами в руках, разумеется, первыми не выдержали темпа. Кто-то падал в обморок, кого-то отливали водой, а кого-то уже привычно волочили на своих плечах верные холопы.

Горох, в тяжёлых доспехах, с короной в одной руке и двумя дурацкими мечами за поясом, тоже безбожно сдал. Городские ребятишки со счастливым визгом, мелькая голыми пятками, сделали их всех! Если бы у ворот нашего отделения красовалась финишная ленточка — первой бы ее, бесспорно, порвала оголтелая пацанва.

Когда народ осознал, что бежали-то мы все,