Под крестом Господним, лишь под этим знаком

Польша будет Польшей, а поляк поляком…

А потом бредут по приказу. В морозное утро, в шесть часов, а ветер завывает, Бог на пиле играет, воздух серебряно-серый проясняется. Присоединиться что ли к ним? С ними вместе падать и вставать? С ними! Я — с ними, с польскими солдатами! Падать, в пыли валяться!

* * *

А помнишь, Александр Сергеевич, как перед самым моим отъездом, перед окончательным крахом, когда уже все завалилось, все горело, черт подал знак, что дело плохо и надо отправляться в паломничество, что без Божьей помощи ничего здесь не сделаешь? Умник, а картам, шельмам эдаким, все давно уже было известно. И только одно они твердили: что посылку получу, посылку, посылку, посылку. Любимая их песня. Ну допустим, приходит почтальон: подпишите здесь. А вот не подпишу! Ни хрена я вам не подпишу, потому что это наверняка из суда. Пока я не подписал, вы ничего не можете мне предъявить, не принимаю к сведению повестку! Вы ведь уже были у меня позавчера, я ведь вам и тогда ничего не подписал, вот и сегодня не подпишу, не подпишу, ничего не стану подписывать, нет меня дома, цветочки хожу по лесу собираю, желуди на военно-тюремный кофе.

Что вы, пан Хуберт, у меня для вас не из суда посылка, скорее от тетки из Америки! Посылают ведь люди разные хорошие вещи, шоколад, например, в коробку положат, в бумажку обернут, шнурком перевяжут и пошлют. А у вас, пан Хуберт, в последнее время ведь не ахти как дела, не везет, а? А тут нате вам, наверняка какие-нибудь деликатесы, так вам и не придется больше в лес ходить за рутой, за желудями для мальцкаффе[85]. Арабику заварите. А что это вы, пан Хуберт, так побледнели, когда я про посылку сказал? Глаза у вас из орбит чуть не повылазили. Берите уж наконец эту посылку. Да в квитанции распишитесь. А то парни ваши совсем с лица спали. А так хоть шоколадку поедят. Это магний.

Как же, дам я им шоколад! Чтобы у них совсем голова вскружилась! Накося выкуси, шоколад им! И так слишком жирные! Однако подпись ставлю, спасибо, до свидания! Приношу эту посылку в каморку. Куда, Саша, куда, Фелек, а ну к себе! У вас по квартплате задолженность! Нечего совать свой нос мне в карты, тьфу, в посылку! Мне посылка! Может, от бабки Кропки Розенцвейг из Израиля? Может, от тетки Фиольки (Фиолии) Кранц из Канады? Может, от Ярослава и Зенобии Бурчиморда из Истебной, что выехали в Гринпойнт[86]в семидесятые годы? Где ножницы? Боже, карты не врут! Перекрестился я. Раскрываю, а там еще одна обертка — какая-то коммунистическая газета пятидесятых годов. Старым чулком перевязанная. Долой лишнее! Опять то же. Ладно, поработаем ножом. Ну наконец, добрались до содержимого. Помнишь, Саша, какой страх нас охватил? В смысле меня, потому что вас там не было, ну а потом и вас? Я вовсе не волнуюсь, я лишь бесстрастно перечисляю, что там было внутри, интерпретация после.

1) Гипс. Гипс подписанный. Давнишний. С чьей-то сломанной руки. На нем надписи цветными карандашами по-английски, разные даты, February 1956, love, дальше неразборчиво.

2) Зубной протез, видать, довоенный, пожелтевший, — без комментария. Взял через чулок и в мусор.

3) Бонбоньерка американская, закрыта фабрично, с явно немодным дизайном, сразу видно — пятидесятые годы. Открываю и обнаруживаю, что содержимое находится в состоянии разложения. Коробку, как, впрочем, и все в этом доме, я потом переделал в копилку.

4) Большой полупрозрачный елочный шар, разбитый.

5) Черно-белое фото неестественно улыбающейся тетки Аниели с каким-то мужчиной в белой военной форме на фоне Ниагарского водопада.

6) Завитой в мелкий бес блондинистый парик.

Здесь, признаюсь, так меня разобрало, что я, не помня себя от ярости, метнул что было сил этот парик в печку-буржуйку, в вырывающееся, в бушующее пламя. После чего схватился за голову. Что я натворил! Вот уж горе так горе! Невезуха! Хуже, чем соль рассыпать! Ай, решилась моя судьба! Зашипело. Каракатица. Знаешь, Саша-морячок, что это такое? Когда в бушующем море корабль встречает каракатицу, это хуже, чем огни Святого Эльма. Наихудшее из предзнаменований. Так и нашему с вами кораблю суждено было со дня на день разбиться, когда мы эту каракатицу увидели.

И сразу на борту паника. Вы с Фелеком, ведомые недобрым предчувствием, прибежали и стали колотиться в закрытую дверь: что такое, шеф, чем так воняет? Мы что, из запеканок в крематорий перепрофилировались?! И снова стук в дверь. Да нет же, черт вас дери, уходите! Ну воняет, воняет, а чего ему не вонять? Если я тут с Вельзевулом сейчас контракт на мою душу подписываю собственной кровью! С чертом чертенок в посылке сидел, вот и смердит сера адская! Вот увидите, как все по-новому обернется, как у нас дела пойдут. Сам бы Яхве не устроил мне этого так наверняка через Израиль, как чертенок устроит. Да уж, не фиалками запахло. Страшный чад горящих волос наполнил все помещение, как будто я по меньшей мере Розальку эту несчастную, Антека или Янко Музыканта родную сестру в печь засовывал. Даже в школе это проходят. Лично я считаю, что детям в начальной школе не следует такие книги даже издалека показывать, с чем и обращаюсь к министерству просвещения. Опомнитесь, люди!

Но хуже всего, что это был парик, потому что сжечь парик — это конец и никакие оплевывания через плечо, никакие заговоры тут не помогут. В подавленном состоянии я с помощью ребят залил огонь водой и сел на стул, чтобы рассказать, откуда, от кого эта посылка. Только, Фелюсь, приоткрой окно на кухне и тут, сделай сквозняк, не то задохнемся.

Ну-да, от тетки, от тетки, правильно мыслите. Далекой, а то откуда бы такая кособокая аристократия взялась у меня в ближайшем семейном окружении. От Аниели, будь она неладна. На наследство я рассчитывал, а теперь вижу, что облом у меня с наследством, как у той руки в гипсе. Кукиш с маслом, гипс с протезом. Плюс налог на обогащение, плюс налог на добавленную стоимость, плюс налог с наследства. Этот парик уже окончательно меня убедил, что да, что существуют-таки и невезуха, и все эти Розальки в печке, приметы, непросвещенность масс, что существуют асцендент в Раке и прочие чудеса. Потому что сразу, как только парик попал в огонь, как только ту каракатицу, плывущую по волнам нашей жизни, огни Святого Эльма на море бурливом увидели, через несколько дней судно затонуло, моя лайба на вспененных волнах разбилась, дело прикрыли, мусор после меня вымели, вынесли, помещение опечатали и наступил окончательный крах.

К посылке был приложен листок, наклонным с завитушками почерком исписанный, полный дурдом. А самое смешное, что ты, Фелек, выхватил это письмо и, встав на табурет, начал читать его, как ученик у доски:

Моя Антонина!

После нескольких весенних дней у нас снова холода, сильно дует. Ты ведь знаешь, как я плохо переношу ветер и вообще болею по причине ауры. На лечение надо бы поехать в Киссинген, но времена нынче тяжелые, да и возможности нет. Все кашляют. Представь себе, дорогая, у молодой Ланцкоронской снова боль в плече, а Стась Понимирский упал с лошади и зашиб голову так, что ночью старика Гольдмана позвали наложить повязку. Возвращался, баламут, из соседнего поместья и расшибся, вот так. Молодой еще, как жеребенок норовистый, к счастью, в сентябре учиться идет. Буня выхаживала его самоотверженно целую ночь, так что сама получила ото всего этого зубную ангину и (неразборчиво). Вот именно! Навестила нас Пуця Меллер. Как обыкновенно, привезла из Лондона новые моды, но главное — велюровую шляпу бордо с вишневой ленточкой и осеннее пальто длины у нас пока неизвестной. Тетя Миля очень больна, и уже относительно имения первые попытки предпринимает ее чудесный известный тебе племянник. Все на кокоток потом в Париже, баламут, просадит. Однако кузен наш, Алек Белецкий, как еще один наследник, уже некоторые старания приложил и, возможно, солидное имение совершенно от разорения убережет. Жуиры и бонвиваны — позор и стыд нашей семьи, вот так. Как же мне отблагодарить тебя за прекрасные рисунки на салфетках для китайской гостиной. Папа в Вене по общественным делам. Горничную Калужную я недавно выставила, ибо к моим письмам intime и prive она интерес проявила, хоть и по-французски писаны, опасаюсь, что плебс последнее время и в языке французском разобраться сумеет, и за деньги дела мои на люди вынести способен. От одной лишь мысли об этом на меня накатывает приступ мигрени, а посему кончаю. Всем сердцем преданная тебе твоя подруга