Пою о любимой Варшаве…

Варшава, родная Варшава,

Предмет моих мыслей и снов.

На улице слева и справа

Весельем кипящею лавой

Зовешь ты меня, ожидая

Мелодий и ласковых слов.

Как хочется мне повидать тебя вновь,

Варшава, навеки родная!

* * *

Весело трезвонят красные трамваи. Вот уже «Халя Мировская»[88], а сейчас будет улица Теплая, Хлодная, а вот и Желязная. Где это? Вон тут! Пересечение Желязной с Крохмальной. Э-э-э… может, лучше не рассказывать, может, опустим — как это в книгах говорят — занавес… Это ты ничего не читаешь, а я читаю. В библиотеку записан. Надо читать, Саша, романы, но прежде всего — окончания романов. Что, например, де Мертей из «Опасных связей» вроде вся из себя такая смелая, а в конце книги с одним глазом сваливала за границу. Что, например, Б. Радзивилл вроде вся из себя такая happy, через три месяца после свадьбы выделениями изошла, умирая от рака. Что, например, Раскольников, эх… Дочитывай, Саша, романы до конца. А что касается нашего романа, то конец его стоит тех упомянутых.

Угол Крохмальной. Такой кусок довоенного дома из почерневшего красного кирпича, один подъезд остался, остальное разрушено немцами, гяурами… В подворотне вытоптанная мозаика, может, туфелькой какой-нибудь Ордонки[89]? А то и еврейской довоенной ногой. Улица Теплая — то же самое: кое-где довоенные остатки, а вокруг панельное домостроение, печальная картина. Входим. Стучим в дверь, сначала культурно. Нет ответа. Потом ты, Саша, решил… Нет, это мы, шеф, вместе! Посовещались и решили прибегнуть к твоим мануальным способностям, то есть проволочка в замок и дверь элегантно открывается. Такой замок для тебя пара пустяков. А если бы кто подошел, ему ответили бы, что, будучи обеспокоены судьбой больной тетушки, не открывающей дверь, мы как раз дверь-то и открываем, чтобы проверить, жива ли еще. Но никто не подошел. Впрочем, и твоя проволочка слабой оказалась против «Герды»[90]. Надо же, поставила себе! Приличный такой замок, с задвижкой! И здесь я преисполняюсь восхищения тобою, Сашенька! Какой ты проворный парень, чистое золото, как быстро сориентировался в Варшаве, как быстро слетал на Ружицкого, как со столичными специалистами по замкам быстро скорешился и раздобыл фомку. Я тем временем прошелся по Хлодной, Теплой, Желязной, по Крохмальной, Гжибовской, и слезы невольно наворачивались на глаза. Посидел на парапетике, какую-то воду пил минеральную. Так у меня нутро горело после вчерашнего. Что осталось от всей нашей лавочки! Кое-где еще замызганные магазинчики со ржавыми ключами и сломанными часами на грязной витрине, остатки былой роскоши. А рядом уже растут здания из стекла и бетона, металл, серебро, никель. Стал я высматривать теткины окна: ниже — пустые глазницы, а выше — заложенные пенопластом рамы, значит, здесь.

Скрежещет фомка, ты открываешь, мы входим. Дверь солидная, с обивкой. Но настежь не открывается, потому что коробки громоздятся сразу за дверью. Темно. Мы не знаем, где выключатель, к стенам не подобраться. Вонь, но не трупная, вонь от грязи. Но какая! Сладкий запах немытой старушки. Отвратительный. Меня чуть не вырвало, а это могло легко случиться, если принять во внимание вчерашнюю гулянку. Ладно. В прихожей тетки нет, что видно довольно отчетливо. В комнатке — нет. Впрочем, есть ж здесь комнатка хоть какая? Здесь только коробки! Даже та знаменитая дорожка, протоптанная к столику, больше не существует. Ну же, Саша, иди, проверь в ванной. Сам, шеф, иди. Почему я? Потому что я уже проверил прихожую и комнату. Мы вместе проверили! Ну тогда вместе идем проверять ванную. Ну тогда ты иди, а я следом! Э-э-э, нет!

Никто не хотел в эту ванную входить. И каждый был по-своему прав. Входим. Грязные столовые приборы и посуда в ванне и вонища. Стремно. Дверь. И за дверью… У, блядь, напугала! Там в углу возле стиральной машины «Франя» на корточках сидела тетка. Нечто такое. Нечто такое, что, может, раньше и было теткой. Нечто голое. Подающее признаки жизни. Растрепанное. И трясущееся. Нитка слюны протянулась от рта до пола. Испугала нас как не знаю что. Взгляд сумасшедший. И что-то бормочет, дескать, она агентка, ходит по Варшаве… Шепчет мне на ухо, а неприятный запах из ее рта окутывает мое лицо:

Иду я по Варшаве, только тихо! Потому что соседка слева — агентка МОССАДа! (И показывает на стену.) Этот парень (Саша) тоже похож на агента, они выслеживают меня, ходят за мной многие годы, мне знакомы эти лица… (И ко мне.) Я вижу, что вы в курсе дела (я ей говорю, дескать, да, да, чтобы она мне поскорее о бриллианте рассказала). Понимаете! Иду я по Варшаве, идет Адась Михник[91]! Адась посмотрел на меня, только глазом моргнул, я ему в ответ моргнула, думаю: о, теперь-то я знаю, кто меня в эту аферу втянул! (И что-то там об оппозиции хреначит.) Выйдем в коридор, я там вам что-то расскажу. Выходим. Она какие-то папки достает, а в них — только письма и никаких бриллиантов. Департамент такой-то и такой-то. Понимаешь… имя и фамилия и так далее. Что она, понимаешь, коварные козни сорвала, что агенты, что покушение на Адама Михника. МОССАД. Евреи! Она сообщает в письме, что сорвала заговор. И в самом деле — получает из компетентных органов ответы, потому что я вижу официальные штемпеля типа «благодарим за ваше сообщение…». А в конце говорит мне, что в больнице была: я от всего этого так разболелась, сами посмотрите. Ну и действительно, лежит выписка из психбольницы, какие-то там диагнозы уже самые нехорошие, галлюцинации…

И вдруг ей сразу как-то поплохело. Влезло ей в голову, что я дескать, агент МОССАДа и пришел за ней. И только хрипит: что, суки? Что, суки? За мной пришли? Потому что услышала, как я к Саше по имени обращаюсь, стало быть, мы — русские шпионы! Но когда утихли первые эмоции, я говорю так: тетка окончательно сбрендила, ну и хрен с ней, зато мы можем приступить к обыску. А-а-а! Что такое?! Бросается на меня и за ногу кусает! Изо всех сил, а у психов силы много! Столько, что два, как ни посмотри, взрослых мужика попытались связать истощенную старушку и не сумели. Тем более что она, невменяемая, ничуть не беспокоилась, что глаз кому-нибудь выбьет, яйца отгрызет и съест. С такой не известно, что делать. Вот если бы она у тебя, Саша, яйца отгрызла, то мне, считай, и жить незачем. Ее просто надо было долбануть раз по черепушке, потому что по-хорошему, по-нормальному не получалось. И когда я на нее вскипел бешенством, то ебнул по этой седой башке изо всей силы — та чуть не отлетела! Она еще так на меня посмотрела, что — честное слово — до конца жизни моей будет мне по ночам сниться. И еще за то я ее так приложил, что она насрала мне в голову, в мою биографию. Ну и что? Человека убил? Бешеную собаку кусачую убил! Чтоб тебе, сука, знать, не кто другой, а Барбара Радзивилл тебе устроила это!!! И захотелось мне уже смыться. Сначала умыться, а потом смыться. Но, к счастью, был ты. Ты меня остудил. Спокойствие, шеф, спокойствие, у нас что, слишком много денег? Шеф, вы думаете, она умерла? Да ладно, мы уж столько раз этот номер откалывали при экспроприации какого-нибудь радиоприемника, телевизора или компьютера, а потом клиента под насыпь, и поезда приводили его в чувство. Так что клиент еще на собственной свадьбе попляшет. Шеф, оставляем ее так и продолжаем поиск.