Они молчали. Они молчали насмерть. Словно был молчаливый уговор, что никто не заведет об этом речи. Молчаливый уговор между всеми присутствующими – за исключением Лауры. Даже Давид не посмотрел на нее как-нибудь многозначительно или заговорщицки, когда она последней спустилась к завтраку, – как он, вообще-то, делал всегда. Он даже совсем на нее не посмотрел; он гораздо дольше, чем требовалось, намазывал себе кусок черного хлеба – сначала маслом, потом арахисовой пастой. Когда Лаура садилась, она услышала, как скрипнул под ней стул, так было тихо – пока Михаэл не попросил Давида передать ему масленку.

Такая тишина и такое обычное поведение могли означать только одно, быстро заключила Лаура: они ее щадят, во всяком случае, они стараются пощадить ее, но как раз этим только подтверждают, что произошло именно то, чего она боялась.

Или все-таки нет? Здесь, на деревенской площади, она вдруг засомневалась. Стояли остальные все вместе, стояли они все вместе отдельно от нее или это она встала в нескольких метрах от самого толстого дерева, чтобы ей было лучше видно Германа, когда он под дождем пошел к остановке? Она спала меньше двух часов, глаза у нее слипались, а под ложечкой сосало, будто в желудке было пусто, хоть она и съела за завтраком больше обычного. Может быть, она все это выдумала? Может быть, все органы чувств перенапряглись с недосыпу и она видит то, чего нет? Ведь все вели себя как всегда, за завтраком Герман и Стелла больше не обменивались взглядами. Или отсутствие взглядов указывало на худшее? Она не знала, что и думать. После завтрака все стали укладывать сумки и рюкзаки, прибрались в домике и подмели пол. Даже Герман в этом участвовал: он относил вытертую другими посуду в комнату и старательно расставлял все в серванте со стеклянными дверцами.

– Лаура! – вдруг окликнул он ее.

Когда она, со стучащим сердцем, приблизилась, он сунул ей под нос кофейную чашечку; Лаура старалась смотреть на него прямо, не опуская глаз и не отводя взгляда, – и не расплакаться.

– Да? – сказала она.

– Помнишь чашку, которую я разбил, когда вытирал посуду? Чашку, которая осталась еще от твоей бабушки?

– Да, – сказала она еще раз, потому что понятия не имела, о чем он говорит.

– Я ее склеил. Как новенькая, а?

Теперь Лаура смотрела на своих друзей, укрывшихся под деревом. На Стеллу. Могла Стелла знать про чашку? А мог Герман ей об этом не сказать?

– Какой сегодня день? – крикнул Герман от остановки. – Суббота же?

Все повернулись к нему. Все, кроме Лауры, потому что последние пять минут она и так не сводила с Германа глаз.

– По субботам этот автобус ходит только раз в три часа! – крикнул Герман. – А мы уже полчаса стоим тут как придурки.

Тогда-то это и случилось. Со стороны Ретраншемента подъехала машина. Зеленая машина, Лаура понятия не имела, какой марки, да и какая разница, потому что Герман поднял руку. И жестом тормознул тачку.

Позднее она будет все это вспоминать, как в замедленном фильме, кадр за кадром, не имея возможности отмотать назад.

Зеленая машина тормозит. Стекло в дверце ползет книзу. Со стороны пассажира. В машине сидят двое мужчин. Герман наклоняется к окошку. Герман поднимает два пальца.

– Двоим можно! – кричит он.

Здесь кадр останавливается, потому что все смотрят друг на друга.

– Стелла! – зовет Герман. – Стелла, ну что же ты? Давай, мы едем!

27

Прошло меньше месяца, и на последнюю неделю сентября они уехали в Париж. Весь этот месяц Лаура изо всех сил старалась, чтобы никто ничего не заметил; ни Давид, Рон, Михаэл или Лодевейк, ни особенно Стелла. Она старалась кое-как оставаться Стеллиной «лучшей подругой», хотя иногда ей было очень тяжело выслушивать ее рассказы о Германе; какой он симпатичный, какой смешной, на какие фильмы и концерты они ходили вместе, как ее родители, которые тем временем уже разъехались, не одобрили эти отношения и как Герман не дал ее отцу, психологу, себя запугать. Например, один раз отцу пришлось согласиться, чтобы Герман пошел с ними в модный ресторан; отец каждые две недели водил туда Стеллу, чтобы она привыкала к его новой подруге (и бывшей пациентке), которая была на двадцать лет моложе его самого. В какой-то момент разговор перешел на выбор профессии – чем Стелла и Герман хотели бы заниматься в жизни. Стелла еще как следует не решила, но она точно знала, что хочет «не меньше четырех детей», и снова удостоилась одного из жалостливых взглядов отца.

– И знаешь, что сказал тогда Герман? – спросила Стелла Лауру.

Это было часов в одиннадцать вечера, Стелла позвонила подруге сразу после ужина.

– Ну?

Лаура сидела, подтянув ноги, на кровати, глаза у нее были закрыты; она покусывала ноготь большого пальца, но от ногтя осталось уже не так много.

– Он сказал: «По-моему, это очень четкие планы на будущее. Большие семьи – это я могу только приветствовать». А потом он заговорил о своих родителях, об унылой обстановке дома, о том, как невыносимо быть единственным ребенком у двоих ссорящихся или совсем не разговаривающих друг с другом взрослых. Он сказал: «При разводе, когда, например, отец ищет кого-нибудь помоложе, четверо детей могут поддержать друг друга». При этом он смотрел то на папу, то на Аннемари – это ее так зовут, Аннемари. Я чуть не подавилась. Но, по-моему, это очень хорошо с его стороны. Ты не находишь? Что он осмелился это сказать.

– Да, – сказала Лаура. – Ой!

Она прикусила обнажившуюся кожицу под ногтем.

– А потом Герман заговорил еще и о профессии психолога, – продолжала Стелла. – Что это вовсе не профессия. Психологами не становятся, это или есть, или этого нет, сказал он.

Лаура слушала вполуха, посасывая кровоточащий палец. Потом Стелла завела речь о Германе и о поцелуях. Лаура зажмурилась еще крепче, пока подруга рассказывала, что Герман немного неловок.

– И он такой тощий, – сказала она. – Все прощупывается. Но в то же время он такой милый. Знаешь, недавно мы долго возились у меня в комнате, зашли довольно далеко, мама была с подругой в театре и могла в любую минуту вернуться домой, мы то и дело замирали и прислушивались, не открывается ли дверь, а когда я в темноте погладила его по голове и по лицу, то вдруг почувствовала что-то мокрое у его глаз. Он просто лежал и тихонечко плакал. «Что с тобой?» – спросила я, и знаешь, что он сказал? Он сказал: «Ничего. Просто я подумал, как я счастлив». По-твоему, это не мило? Я сама чуть не заплакала. Иногда он хорохорится и отпускает свои грубые шуточки, но на самом деле он очень чувствительный.

Лаура больше всего хотела сразу повесить трубку; она застонала, прижав руку к губам, чтобы Стелла не услышала, но Стелла просто продолжала болтать. Она всегда так делала, даже если ей ничего не отвечать, даже если не говорить «да» или «нет» или не издавать никаких звуков, подтверждающих, что ее слушают. Другой на месте Стеллы давно бы спросил, например, там ли еще Лаура: «Алло, ты еще здесь? Ты слушаешь?» Но не Стелла. Стелле достаточно собственного голоса – и собственного рассказа.