Я успокоила ее, насколько могла, но когда мы проезжали мимо домишек, где жили наши рабочие, я заметила, что женщины и дети смотрят мне вслед, и у меня появилось неприятное чувство: они, наверное, думают, что я их бросаю.

В Плесси-Дорене мы увидели мсье Конье, местного священника, он стоял возле церкви, окруженный своими прихожанами. Робер натянул поводья и остановил лошадь, чтобы с ним поговорить.

– Правда ли, что разбойники находятся в нескольких милях отсюда? – с беспокойством спросил кюре.

– Ничего не известно, – ответил Робер. – Однако необходимо принять все меры предосторожности. Эти бродяги ни перед чем не остановятся, лучше всего, если женщины и дети будут находиться в церкви, а если на вас нападут, начинайте бить в набат и звоните без остановки.

Когда мы свернули на дорогу, ведущую в Мондубло, я оглянулась назад и увидела, что кюре отдает распоряжения столпившимся вокруг него взволнованным людям.

Я же подумала, что лучший способ вызвать панику и страх среди женщин это запереть их всех в церкви, разлучив с мужьями и братьями, и чтобы на колокольне у них над головой непрерывно гудел колокол, разнося весть об опасности.

В Мондубло нам встретился один из наших возчиков-экспедиторов, которых мы обычно нанимали со стороны, и он рассказал нам последние новости о бандитах. Судя по рассказам, дошедшим до них из Клуайе, – а там, в свою очередь, узнали об этом от пассажиров парижского дилижанса, следовавшего по дороге между Шартром и Блуа, – бандиты наступают тысячными толпами, и все это в результате заговора аристократов, которые стремятся сломить Третье сословие. Здесь тоже били в набат, так же как и в нашей маленькой деревушке Плесси-Дорен, а на улицах стояли группы растерянных и взволнованных людей, не зная, что им делать.

– А как у вас в Шен-Бидо? Все благополучно? – спросил экспедитор, который, естественно, удивился, увидев меня в шарабане рядом с Робером и Жаком.

Прежде чем я успела его успокоить, Робер неуверенно покачал головой и сказал:

– Разбойников видели в окрестных лесах прошлой ночью. Мы выставили сильную охрану вокруг самого завода, ведь говорят, что эти негодяи жгут все, что попадается им на пути.

Он говорил так искренне, что я на секунду испугалась. Неужели слова моего мужа о том, что все эти слухи не подтвердились, говорились только для того, чтобы меня успокоить? А может быть, завод действительно окружен и Франсуа позволил мне уехать с Робером и Жаком только для того, чтобы я была в безопасности?

– Ты мне говорил… – начала я, но Робер стегнул лошадь, и мы снова оказались на дороге, оставив удивленного экспедитора глядеть нам вслед в полном недоумении.

– Где же наконец правда? – спросила я, вновь охваченная мучительными сомнениями. А может быть, я действительно поступила нехорошо, бросив мужа в Шен-Бидо на произвол судьбы? А что, если сейчас, в эту самую минуту, бандиты поджигают мой дом вместе со всем, что мне дорого?

– Правда? – повторил за мной Робер. – Ни один человек на свете не знает правды.

Он натянул вожжи, насвистывая какую-то мелодию, и я вспомнила, как много лет тому назад он отправил в Шартр партию стекольного товара без ведома матушки и на вырученные деньги устроил костюмированный бал. Неужели он играет на моем испуге и на страхе сотен таких же, как я, так же, как тогда он воспользовался неосведомленностью матушки, и все это для того, чтобы удостовериться в своей силе и власти?

Я посмотрела на брата, который сидел возле меня, держа в руках вожжи и внимательно глядя на дорогу, взглянула на сидящего возле него сына и вдруг осознала то, что как-то забылось благодаря его вечно юному виду: ведь моему старшему брату Роберу уже почти сорок лет. Все его беды и невзгоды не оставили на нем никаких следов, разве что сделали его еще большим авантюристом, если только это возможно; игроком, который ставит на кон не только чужие деньги наравне со своими, но и человеческие слабости.

«Будь осторожен, – говаривал наш отец, обучая Робера искусству обращения со стеклодувной трубкой. – Самое важное в этом деле – осторожность и умение себя контролировать. Достаточно сделать одно неверное движение, и стекло разлетается на куски». Я помню, как загорались глаза у брата – а что, если попробовать, что, если осмелиться выйти за пределы дозволенного? Он, казалось, приветствовал этот взрыв, шел ему навстречу, – он должен был взорвать, разбить вдребезги эту свою первую попытку, а вместе с ней и терпение отца. В работе каждого стеклодува наступает момент, когда он либо вдыхает жизнь в каплю расплавленной массы, которая на его глазах принимает желаемую форму, либо губит ее, превращая в груду осколков. Исход зависит от искусства стеклодува и от того, какое он примет решение, на чашу весов бросались воля мастера и его искусство – в этом и заключался весь интерес для моего брата.

– В Сен-Кале, – сказал Робер, нарушая течение моих мыслей, – мы, возможно, первыми сможем рассказать что-нибудь новое. Во всяком случае, нужно будет обязательно заглянуть в ратушу.

Я лишний раз убедилась в том, что была права. Неважно, кто платил ему за услуги – сторонники ли герцога Орлеанского или братья короля, а может быть, даже само Национальное Собрание, – для брата это не имело никакого значения. Причина, которая заставила его ехать из Парижа в Плесси-Дорен, а потом бросила на дороги провинции, заключалась в том же самом желании опьянить себя, испытать возбуждение, которое двенадцать лет назад заставило его купить стеклозавод в Ружемоне. Его пьянила власть, которой у него не было.

В Сен-Кале все было спокойно. Жизнь текла как обычно. Да, сказал один прохожий, ходят слухи о том, что в Париже беспорядки, но о разбойниках ничего не слышно. Брат передал мне вожжи и отправился в ратушу, где оставался минут двадцать.

Весь этот долгий жаркий летний день, когда мы ехали по дороге от одного селения до другого, мы видели, что все жители работают в полях. Мы не замечали никаких признаков волнения или тревоги, только колеса нашей повозки поднимали дорожную пыль; и тем не менее каждому новому человеку, которого случалось встретить по дороге, будь то старик, прилегший соснуть под деревом, или женщина, сидящая возле дверей своего дома, Робер, окликнув его или ее, сообщал, что со стороны Парижа движется толпа бандитов, грозящих нарушить мир и покой во всей стране.

В Шартре, где мы остановились, чтобы покормить лошадь и закусить самим, нас встретила ответная волна слухов: со стороны побережья на нас движутся толпы бретонцев. Эти слухи были не менее значительны, чем наши: бретонцы стоили бандитов, и я не знаю, у кого из нас был более растерянный вид – у Робера или у меня. В существовании разбойников я уже стала сомневаться, но бретонцы… Разве мы не слышали еще в прошлом году, что на западе они отказываются платить соляной налог и что они разграбили и сожгли множество амбаров с зерном? В Шартре тоже били в набат, там царили такое же волнение и растерянность, как и накануне в Ферт-Бернаре.

– Каким образом вам стало это известно? – спросил Робер у трактирщика, когда мы сели за стол и принялись за еду – в первый раз после того, как выехали рано утром из Шен-Бидо.