– Спокойной ночи, любимая.

– Спокойной тебе ночи, любимый.

– И тебе спокойной ночи, любимая.

– Подожди! – крикнул я, оборвав их тошнотворные нежности и пытаясь в последний раз воззвать к чести и благородству Гарольда.

– Не может он ждать, он спешит. Помни же, ангел мой. На веранде, в полной боевой готовности, в двенадцать ноль ноль. Спокойной ночи, любимый.

– Спокойной ночи, любимая.

– Спокойной ночи, мой ненаглядный.

– Спокойной ночи, ненаглядная.

Они отошли к балкону, омерзительное воркованье не так сильно било в уши, и тут я обратил к Дживсу свое суровое, непреклонное лицо.

– Тьфу!

– Простите, сэр?

– Я сказал "тьфу", Дживс. Я человек достаточно широких взглядов, но я потрясен, потрясен до глубины души. Поведение Стиффи отвратительно, но не в нем суть. Она женщина, и всем давно известно, что женщины не способны отличить добро от зла. Но чтобы на такое пошел Гарольд Пинкер, носитель духовного сана, человек, застегивающий свой воротничок сзади на шее! Это ужасает меня. Он знает, что блокнот у нее. Знает, что она держит меня на крючке. Но разве он потребовал, чтобы она вернула его мне? И не подумал. Он с нескрываемой радостью идет на грязное дело. Что ждет с таким пастырем прихожан Тотли, которые жаждут идти по прямой и ровной стезе добродетели? Какой пример подает он младенцам, посещающим воскресную школу, о которых он говорил? Если они несколько лет посидят возле Гарольда Пинкера и проникнутся его по меньшей мере странными идеями касательно нравственности и чести, все до единого кончат жизнь в тюрьме, осужденные за шантаж.

Я умолк, глубоко взволнованный. Я даже тяжело дышал.

– По-моему, вы несправедливы к джентльмену, сэр.

– М-м?

– Я убежден, у него сложилось впечатление, будто вы согласились принять участие в их плане исключительно по доброте душевной, вам просто хочется помочь старому другу.

– Думаете, она не рассказала ему о блокноте?

– Уверен, сэр. Я понял это по поведению барышни.

– Я не заметил в ее поведении ничего особенного.

– Когда вы пытались завести разговор о блокноте, сэр, она смутилась. Боялась, что мистер Пинкер начнет расспрашивать и, узнав правду, заставит ее вернуть блокнот законному владельцу.

– Черт возьми, Дживс, а ведь вы правы.

Я стал вспоминать во всех подробностях разыгравшуюся здесь сцену – да, конечно, он совершенно прав. Стиффи в равной мере свойственны непрошибаемое упрямство мула и insouciance[19]рыбы, обложенной кусками льда, но когда я хотел объяснить Пинкеру, почему оказался в ее спальне, она явно забеспокоилась. И очень нервничала, выпроваживая его, – между прочим, она была похожа на крошечного вышибалу, выводящего из кабака очень крупного посетителя.

– Дживс, вы гений, – с чувством сказал я.

Со стороны балкона раздался приглушенный треск. Через минуту вернулась Стиффи.

– Гарольд свалился с лестницы, – объяснила она, заливаясь веселым смехом. – Ну, Берти, всем все ясно, весь план действий? Итак, сегодня в полночь!

Я достал сигареты и закурил.

– Постойте, куда такая спешка, – произнес я. – Уж очень вы распрыгались, барышня.

Мой спокойный властный тон обескуражил ее. Она заморгала, вопросительно глядя на меня, а я, глубоко затянувшись, с беспечным видом медленно выпустил дым через ноздри.

– Угомонитесь, Стиффи, – посоветовал я.

Повествуя ранее о событиях в "Бринкли-Корт", в которых принимали участие мы с Огастусом Финк-Ноттлом, – не знаю, знакомы вы с ними или нет, – так вот, повествуя о них, я упомянул, что прочел как-то один исторический роман, так в нем некий светский лев, когда хотел поставить кого-то на место, презрительно смеялся, лениво полуприкрыв веками глаза, и стряхивал воображаемую пылинку с бесценных брабантских кружевных манжет. По-моему, я признавался, что, подражая этому законодателю мод, я добился блестящих результатов. Именно так я поступил и сейчас.

– Стиффи, – сказал я, глядя на нее сверху вниз из-под лениво опущенных век и стряхивая пепел со своей безупречно накрахмаленной манжеты, – потрудитесь отдать мне блокнот.

Теперь после вопросительного знака в ее глазах следовало поставить восклицательный. Она пришла в замешательство, это несомненно. Вообразила себе, что Бертрам Вустер придавлен ее железной пятой, а он, оказывается, свободен как ветер и готов сражаться до последнего.

– Я вас не понимаю.

Я снова презрительно засмеялся.

– А мне казалось, – тут я снова стряхнул пепел с манжеты, – что вы прекрасно все понимаете. Мне нужен блокнот Гасси, нужен сию минуту, и никаких отговорок.

Она сжала губы.

– Вы получите его завтра – если Гарольд скажет, что все сошло удачно.

– Нет, я получу его сейчас.

– Черта с два!

– Это вы, шантажистка, черта с два получите корову, – парировал я спокойно и с достоинством. – Повторяю, мне нужен блокнот сейчас, иначе я иду к Гарольду и все ему рассказываю.

– О чем вы ему все рассказываете?

– Обо всем. Сейчас он по недоразумению думает, будто я согласился участвовать в ваших интригах по доброте душевной и из желания помочь старому другу. Вы ничего не сказали ему о блокноте, я уверен. Достаточно вспомнить. как вы себя вели. Когда я хотел заговорить о блокноте, вы смутились. Вы боялись, что Пинкер начнет расспрашивать и, узнав правду, заставит вас вернуть блокнот законному владельцу.

Ее глаза забегали. Еще одно подтверждение тому, как прав оказался Дживс в своих выводах.

– Вы несете совершеннейшую чепуху, – сказала она дрогнувшим голосом.

– Чепуху? Ну что ж, позвольте откланяться. Пойду к Пинкеру.

Я быстро шагнул в сторону двери, и, как я и ожидал, она взмолилась:

– Нет, нет, Берти, не ходите! Это невозможно!

Я повернулся к ней.

– Ну как, признаётесь, что Пинкер ничего не знает о ваших... – мне вспомнилось яркое выражение, которое употребила тетя Далия, характеризуя поступки сэра Уоткина Бассета, – о ваших непристойных махинациях под покровом тайны?

– Не понимаю, почему вы называете мои поступки непристойными махинациями.

– Я называю их непристойными махинациями под покровом тайны, потому что таковыми их считаю. И точно так же назовет их Пинкер, когда я все ему выложу, ведь он напичкан высокими принципами. – И я снова устремился к двери. – Прощайте, я откланиваюсь.