Но если вслух было произнесено мало, то много было сказано глазами. Несомненно, Гектор меньше владел своими взглядами, чем словами, и каждый раз, находя Клер, его глаза говорили ей, что он восхищен ее красотой и что она та, о ком мечтает его сердце.

При первых встречах Клер была взволнована столь выразительными взглядами, которые он бросал на нее. Сент-Эрмин казался ей идеальным кавалером, и она также позволила себе смотреть на него и надеялась, что на первом же балу он будет танцевать с ней, и, быть может, к этим взглядам прибавится слово или пожатие руки. Но, как ни странно, в то время, когда танцевали все, Сент-Эрмин, столь изящный кавалер, занимавшийся фехтованием с Сен-Жоржем и стрелявший из пистолетов не хуже Жюно или Фурнье, совсем не танцевал.

Это была еще одна его необыкновенная черта. На балах, холодный и невозмутимый, Сент-Эрмин стоял у окна или в углу гостиной, вызывая недоумение девушек, задававшихся вопросом, что за обет лишил их такого изящного кавалера, который всегда одет по последней моде и с совершенным вкусом.

Клер была тем более удивлена постоянной сдержанностью с ней графа де Сент-Эрмина, что ее мать питала к молодому человеку особенную симпатию, тепло отзывалась о его семье, уничтоженной во время революции, и о нем самом. Имущественное неравенство также не могло помешать их союзу. Оба они были единственными детьми, каждый из них был наследником внушительного состояния.

Понятно, какое впечатление должно было произвести на сердце юной креолки сочетание физических и душевных качеств, таинственности и красоты молодого человека, мысли о котором занимали пока только ее ум, но вскоре должны были занять и сердце.

Гортензия скоро поведала обо всех своих надеждах и чаяниях — выйти замуж за Дюрока, любимого ею, избежать брака с Луи Бонапартом, ею не любимым. В этом заключался весь секрет, которым она поделилась с подругой, изложив его в двух словах. Но Клер не так просто было передать свое романтическое увлечение. Штрих за штрихом рисовала она для подруги портрет своего избранника, проникая, насколько могла, в окружавшую его тьму. Наконец, когда мать дважды уже позвала ее и она поднялась и уже поцеловала Гортензию, вдруг, будто в подтверждение слов г-жи де Севинье, что самая важная часть письма находится в постскриптуме, Клер, словно внезапно вспомнив что-то, произнесла:

— Кстати, дорогая Гортензия, я забыла спросить вас об одной вещи.

— О чем же?

— Мне кажется, госпожа де Пермон дает большой бал.

— Да, Лулу приезжала к нам со своей матерью, и они пригласили нас:

— И вы пойдете на бал?

— Конечно!

— Милая Гортензия, — самым нежным голосом обратилась к ней Клер, — я хотела бы попросить вас об одной любезности.

— О любезности?

— Да, попросите пригласить нас с мамой, это возможно?

— Думаю, что да.

Клер запрыгала от радости.

— О, благодарю вас, — сказала она. — Как же вы это сделаете?

— Я могла бы сама попросить письмо с приглашением у Лулу, но будет лучше, если за дело возьмется Евгений. Он очень дружен с сыном госпожи де Пермон и попросит у него то, что вам нужно.

— И я попаду на бал госпожи де Пермон? — радостно воскликнула Клер.

— Да, — ответила ей Гортензия и, взглянув на сияющее лицо юной подруги, спросила: — Он будет там?

Клер покраснела, как вишня и сказала, потупив глаза:

— Я надеюсь.

— Ты покажешь мне его, не правда ли?

— О, ты и так его узнаешь, дорогая Гортензия. Разве я не сказала тебе, что его можно узнать из тысячи?

— Как жаль, что он не танцует! — заметила Гортензия.

— А как я об этом сожалею! — вздохнула Клер. Обменявшись поцелуем, девушки расстались. Клер еще раз напомнила Гортензии о пригласительном письме. Через три дня Клер де Сурди получила его.

Бал, куда так стремилась попасть юная подруга Гортензии Богарне, был модной новинкой Парижа того времени[46]. Г-жа де Пермон, которой бы понадобился дом в четыре раза больший, чем тот, в каком она жила, чтобы вместить всех желавших побывать у нее в тот вечер, отказала в приглашении более чем сотне мужчин и более чем полусотне женщин. Но она родилась на Корсике и с детства была знакома с семьей Бонапарт, поэтому по первой же просьбе Евгения Богарне м-ль де Сурди и ее мать получили две входные карточки.

Г-жа де Пермон, чьи приглашения пользовались таким спросом, несмотря на ее неблагородного происхождения имя, была одной из величайших светских львиц, которые когда-либо существовали. Ее род восходил к Комнинам, давшим шесть императоров Константинополю, одного Гераклее и десять Трапезунду.

Ее предок Константин Комнин, спасаясь от мусульман, сначала укрылся на горе Тайгет, а затем на Корсике. С ним пришли три тысячи его соотечественников, последовавших за своим вождем. Купив у Генуи земли Паомии, Салоньи и Ревинды, Константин обосновался на Корсике.

Наследница императоров, м-ль Комнин вышла по любви за красивого простолюдина, которого звали г-н де Пермон. Он умер два года назад, оставив жене сына двадцати двух лет, четырнадцатилетнюю дочь и ренту в двадцать или двадцать пять тысяч ливров.

Высокое происхождение г-жи де Пермон и ее брак с простолюдином открыли двери ее салона и старой аристократии, и зарождающейся демократии, которая делала первые шаги на поприще войны, искусств и науки и должна была дать великие имена, достойные соперничать с самыми громкими именами прежней монархии. В ее салоне можно было встретить де Муши, де Монкальма, принца Шале, братьев де Лэгль, Шарля и Жюста де Ноайль, Монтегю, троих Растиньяков, графа де Голенкура, его сыновей Армана и Августа и представителей славных семей д'Орсэ, Монбретонов, Талейранов, Дюроков.

С двадцатью пятью тысячами ливров ренты г-жа де Пермон могла себе позволить жить в одном из самых элегантных и богато обставленных домов Парижа. Надо сказать, что двадцать пять тысяч франков в то время равнялись пятидесяти тысячам в наши дни.

Она любила экзотические растения, хотя в то время этот вид роскоши не был так распространен, как сейчас. Ее дом превратился в настоящую оранжерею: вестибюль был так искусно заставлен деревьями и цветами, что они совершенно скрывали стены, и так затейливо освещен разноцветными светильниками, что казалось, будто входишь в волшебный замок.

В то время, когда званые вечера устраивали именно для того, чтобы танцевать, балы начинались рано. В девять часов вечера дом г-жи де Пермон были освещен и двери распахнуты, а сама она вместе с детьми Лаурой и Альбертом ожидала гостей в гостиной.

Г-жа де Пермон, все еще по праву считавшаяся красавицей, была в платье из белого крепа, скроенном по образцу греческой туники. Ткань, складками спадавшую на грудь, на плечах удерживали две бриллиантовых пряжки. На улице Пти-Шан у Леруа, знавшего толк в платьях и головных уборах, она заказала шляпку с оборками из белого крепа, в выбивавшихся из-под оборок черных, как агат, волосах желтели нарциссы, такими же нарциссами было украшено и платье. Из других украшений на ней были только серьги в виде бутонов с бриллиантами, каждый стоимостью в пятнадцать тысяч франков. Рядом в вазе стоял огромный букет живых нарциссов и фиалок. Шляпку, изготовленную, как мы уже сказали, у Леруа, к волосам г-жи де Пермон приколол знаменитый Шарбоннье. Цветы — от мадам Ру, лучшей парижской цветочницы.