Шоу. Поддерживать искренние дружеские отношения Цвейг и Требич будут вплоть до трагической смерти писателя в бразильском городе Петрополисе.

* * *

С первого дня предусмотрительная Матильда, много лет исправно помогавшая писателю, отпечатала на машинке одинаковые открытки благодарности со словами: «Стефан Цвейг в настоящее время в отъезде и очень сожалеет, что по этой причине не может отправить вам копию книги лично». Подобные уважительные «ответы» были напечатаны и подготовлены к отправке и на имя Зигфрида Требича. А все частные письма начиная с весны 1908 года, скрепленные личной подписью Цвейга, писались им только фиолетовыми чернилами на фирменном бланке с монограммой, выполненной уже знакомым нам художником Эфраимом-Моше Лилиеном. Круглая черно-белая монограмма, располагавшаяся в верхнем левом углу письма, в сочетании с любимыми фиолетовыми чернилами, которыми Цвейг неизменно пользовался многие годы, быстро станут узнаваемым брендом не только в писательской среде, но и в кругах коллекционеров и букинистов, издательской и журналистской сфере, в театральном актерско-режиссерском мире. Для современных историков литературы его многочисленные письма, скрепленные монограммой как знаком высокого качества, указывают на подлинность каждого отдельного документа.

При желании из арендованной квартиры можно было сделать собственный литературный салон, однако с 1907 по 1909 год Цвейг предпочитал посещать в Вене салон писателей и художников обаятельной мисс Евгении Хиршфельд (Eugenie Hirschfeld, 1863–1942) в ее апартаментах на Нуссдорферштрассе, 5. Эта мудрая добрая женщина, по своему призванию и профессии педагог и учитель, по воспоминаниям Цвейга, была «женщиной, лучше всех знавшей, как ухаживать за молодыми поэтами». Она любила собирать в своем доме таких одаренных личностей, как драматург Феликс Браун, писатель Эмиль Люкка, историк искусства Виктор Флейшер, поэт и новеллист Стефан Цвейг. И хотя последний не очень-то любил ни в ее доме, ни где-либо еще публично читать собственные произведения, он всегда с удовольствием слушал своих коллег и друзей.

Евгения Хиршфельд приходилась родной старшей сестрой австрийскому либреттисту, драматургу и режиссеру Лео Фельду (Leo Feld, 1869–1924) и младшей сестрой знатоку венской оперы, либреттисту Виктору Леону (Victor Léon, 1858–1940), больше всего известному как автор текста знаменитой оперетты Франца Легара «Веселая вдова». С приходом нацистов к власти в Германии еврея Виктора ждала горькая участь. Он умер от голода, скрываясь от гестапо, ровно за два года до самоубийства Цвейга – 23 февраля 1940 года. Мисс Хиршфельд, приговоренная к депортации в концлагерь, пережила своего «ученика» на шесть месяцев и скончалась от остановки сердца в августе 1942 года.

Известно, что письмами и открытками Евгения Хиршфельд и Стефан Цвейг обменивались четыре года (1905–1909). Почти все из них, к сожалению, безвозвратно утрачены. Лишь чудом сохранившиеся открытки, отправленные им из путешествия по Индии (декабрь 1908 года – февраль 1909 года), хранятся сегодня в замке Траутмансдорф в Музее туризма Южного Тироля.

* * *

Летом 1907 года по предложению Киппенберга Цвейг готовил предисловие к новому немецкому переводу сборника поэзии Артюра Рембо, выполненному Карлом Кламмером{162} специально для «Insel»{163}. Написать очерк о трагической жизни великого французского поэта Стефан собирался уже давно. Несколько лет, неуклонно следуя собственному принципу – «если ее сразу не схватишь, то больше никогда не получишь», – он гонялся на аукционах в том числе и за его рукописями. И надо отдать должное, сумел сделать невозможное, собрав в своих руках четыре десятка рукописных страниц поэтических шедевров. Но тем не ограничился и разыскал в Париже учителя Рембо «мсье Изамбара», того самого, кто в январе 1870 года поступил на работу в коллеж в Шарлевиле в класс, где учился «хрупкий и застенчивый Мальчик-с-пальчик»{164}. Вполне допускаем, что именно благодаря мудрому наставничеству Изамбара, тому, что одаренный педагог разглядел в замкнутом отшельнике нечто скрытое от всех, исключительное, поэт вошел в пантеон французской и мировой литературы.

В своем вступительном слове к сборнику Цвейг пишет: «Я встречал в Париже его учителя из Шарлевиля, мсье Изамбара, единственного человека, знавшего Рембо в то время, когда тот писал стихи, единственного, чьи воспоминания дают представление о Рембо-поэте». Стефан полагал, что «великим поэтом его сделали два обстоятельства: условия и одаренность». В этом же тексте он упомянет Уильяма Блейка, скажет, что разглядел в поэзии Рембо те же «лихорадочные видения», что на гравюрах английского художника, на которые он смотрел в момент написания материала в гостиной. Здесь же он сравнит разницу того, что побуждало творить Рембо – «алчная конвульсия вместо постепенного охвата», – с обожаемым Гёте, считавшим вдохновение «первым условием творческого познания».

«Беспримерным в мировой литературе является пренебрежение художника к искусству, то, что он не отдался искусству, а рванул его к себе, совершил насилие над ним, а потом, когда искусство потеряло для поэта значение, отбросил его и никогда более им не интересовался; то, что он отрешился от последних иллюзий задолго до того, как другие поэты только осмеливались думать о них, и что он, подобно Фаусту, в решающий час мужественно зачеркнул “В начале было Слово” и взамен этой мысли решительно и нестираемыми красками начертал в Книге жизни: “В начале было Дело”»{165}.

* * *

В беседах с коллегами в кафе «Бетховен», в многочисленных письмах издателю – «ибо гётевская коллекция Киппенберга росла наперегонки с моим собранием автографов», – в письмах представителям аукционных домов, друзьям-антикварам или, что еще показательнее, в своих произведениях (новеллах, биографических эссе, вступительных словах к сборникам) Цвейг очень часто в разных контекстах упоминал имя Гёте, приводил его жизненные принципы, факты из биографии, его философские мысли, формулы успеха. «Мне вообще было свойственно особое чувство преклонения перед любыми приметами земного пребывания гения…» Ежедневно, как на святые мощи, глядел в гостиной на его портрет и почерк в рукописях: «Почерк Гёте и в десять и в восемьдесят лет во всех своих изменениях остается таким, что его, несмотря на все изменения, нельзя не узнать, как достаточно увидеть среди тысячи одно написанное поэтом слово, чтобы сказать: “Это – рука Гёте”»{166}.

С любого места, что называется, «хоть ночью разбуди», цитируя «Поэзию и правду»{167}, всего «Фауста», всю раннюю и позднюю лирику, разговоры Гёте с Эккерманом, в своем мистическом поиске лика обожествляемого гения Цвейг дошел до того, что в собственном подъезде на Кохгассе познакомился с женщиной, лично знавшей поэта в 1830 году! Как это могло случиться, спросите вы, в стремительно набиравшем механическую скорость двадцатом веке, если речь идет о первой половине века девятнадцатого? Вот что сам Цвейг, не сдерживаясь в эмоциях, пишет об этом в воспоминаниях:

«О том, что в одном со мною пригородном доме, хотя и не у меня в шкафу, скрывался удивительнейший и ценнейший литературно-музейный экспонат, я узнал только впоследствии, благодаря случайности. Этажом выше, в такой же точно