скромной квартире, жила седовласая старая дева, учительница музыки; как-то на лестнице она самым любезным образом заговорила со мной: как ее тяготит, что я вынужден в часы моей работы быть невольным слушателем ее уроков, и она надеется, что неумелые упражнения учениц не слишком отвлекают меня. В ходе разговора выяснилось, что она живет с матерью – та полуслепа, уже почти не выходит из комнаты, – и вот эта восьмидесятилетняя женщина оказалась ни больше ни меньше, как дочерью Фогеля – личного врача Гёте, и в 1830 году Оттилия фон Гёте в присутствии самого Гёте стала ее крестной.

У меня слегка закружилась голова – в 1910 году на земле еще жил человек, на котором некогда покоился божественный взор Гёте!

…Я испросил позволение посетить госпожу Демелиус; я встретил у старой дамы радушный и теплый прием, и в квартире у нее я нашел кое-какие вещи из обихода бессмертного, подаренные хозяйке внучкой Гёте – подругой ее детства: то была пара канделябров со стола Гёте и тому подобные достопримечательности из дома на Фрауэнплане в Веймаре.

…Разве не было чудом само существование этой старой дамы с морщинистым ртом, в чепце а-ля бидермайер на поредевших седых волосах, охотно рассказывавшей о своей юности, о первых пятнадцати годах жизни, проведенных в доме на Фрауэнплане, который тогда еще не был музеем, и как она сохраняла вещи неприкосновенными с того часа, когда величайший немецкий поэт навсегда покинул свой дом и мир?

…Ничто не тронуло меня в такой степени, как лик этой старухи, последней оставшейся в живых из тех, на кого глядели еще глаза Гёте. И возможно, что теперь уже и я сам являюсь последним, кто может сегодня сказать: я знал человека, на главе которого с нежностью покоилась какое-то мгновение рука самого Гёте»{168}.

* * *

В квартиру престарелой госпожи Демелиус Цвейг имел счастливый шанс несколько раз быть приглашенным на беседы. За давно остывшим чаем он не замечал времени и часами слушал ее воспоминания о Веймаре, рассматривал каждый предмет в ее комнате, все время пытался себя ущипнуть, мысленно сопротивляясь и никак не веря в ту действительность, в которой оказался.

Полуслепой восьмидесятилетней старушке он с волнением демонстрировал свои коллекционные находки (рисунки, открытки, гравюры, гусиное перо гения), хотя и задавал себе вопрос: «Разве можно было сравнивать эти все-таки безгласные вещи с человеком, с дышащим, живым существом, на которое когда-то внимательно и любовно глядел темный круглый глаз самого Гёте… При ней я всегда чувствовал себя в призрачной атмосфере. В этом каменном доме жили, говорили по телефону, горел электрический свет, диктовали на машинку письма – а я, поднявшись на двадцать две ступеньки, удалялся в другое столетие и пребывал в священной сени гётевского мира».

Засиживаясь допоздна и неохотно прощаясь, в дверях он всякий раз говорил с дочерью хозяйки о том, что хотел бы представить госпожу «как живой музейный экспонат» своему другу, собирателю всего, что связано с именем Гёте, Антону Киппенбергу во время его ближайшего визита в Вену. Пройдет много лет, и в 1927 году он напишет новеллу «Незримая коллекция», которую впервые напечатают в Берлине скромным тиражом в 250 экземпляров. Эта грустная история о потерявшем зрение некогда крупнейшем немецком коллекционере, чьим главным смыслом на протяжении всей жизни было собирательство рисунков Рембрандта, гравюр Дюрера и Мантеньи. В обстоятельствах жуткой послевоенной инфляции в Германии семья бывшего богача, дабы элементарно прокормиться, вынуждена была распродать за гроши все его бесценные раритеты. До самой смерти слепой «счастливец», ежедневно трогая руками пустые страницы в своих папках, не подозревал, что жена, дочь, родственники давно отдали их в руки нечестных торговцев.

«Мороз пробегал у меня по коже, когда этот не ведающий о своей утрате старик изливался в пылких похвалах над совершенно пустым листом бумаги; невыразимо жутко было глядеть, как он со скрупулезной точностью кончиком пальца водил по невидимым, существующим лишь в его воображении знакам прежних владельцев гравюры. От волнения у меня перехватило горло, и я не мог произнести ни слова в ответ; но, взглянув случайно на женщин и увидев трепетно протянутые ко мне руки дрожащей от страха старушки, я собрался с силами и начал играть свою роль.

– Замечательно! – пробормотал я. – Чудесный оттиск»{169}.

Что-то мне подсказывает, что прообразом ослепшего восьмидесятилетнего старика Герварта, кавалера орденов и ветерана Франко-прусской войны, стала полуслепая восьмидесятилетняя женщина, забытая миром госпожа Демелиус, в квартиру которой писатель приходил с альбомами своих коллекционных рукописей и рисунков. Ведь когда при первой встрече Цвейг вдруг осознал, что ввиду слабого зрения женщина не может оценить демонстрируемые им шедевры, то просто начинал рассказывать ей то, что «госпожа» сама хотела услышать и увидеть…

«Когда я был уже на улице, наверху скрипнуло окно, и кто-то окликнул меня по имени: то был старик; своим невидящим взором он смотрел туда, где, как ему казалось, я должен был находиться. Так далеко высунувшись из окна, что женщинам пришлось заботливо подхватить его с обеих сторон, он помахал мне платком и бодрым, юношески-звонким голосом крикнул: “Счастливого пути!” Никогда не забыть мне этой картины: там, высоко в окне, радостное лицо седовласого старца, словно парящее над угрюмыми, вечно суетящимися и озабоченными пешеходами; лицо человека, вознесшегося на светлом облаке своей прекрасной иллюзии над нашей печальной действительностью. И мне припомнилось мудрое старое изречение – кажется, это сказал Гёте: “Собиратели – счастливейшие из людей”»{170}.

В обширном наследии Гёте прямой такой цитаты мы не встретим, но, как и Цвейг, имеем право предположить, что величайший немецкий классик «счастливейшим» собирателем и коллекционером все-таки был. В письме Фридриху Генриху Якоби 10 мая 1812 года он гордо сообщает, что собрал около двух тысяч автографов и черновых рукописей выдающихся личностей. Из этого следует, что на протяжении долгой жизни Гёте собирал не только картины, растения, минералы, книги: «Он живет в полном довольстве, в просторном доме, который он наполняет коллекциями и рукописями».

Согласитесь, что без состояния счастья и получения радости от процесса, без удовольствия от дела, которому призван служить и верно служишь, даже у таких титанов мысли, как Гёте, ничего бы стоящего не вышло.

«Я недостаточно знаю о художнике, если передо мною только его шедевр, – говорил Цвейг, – и присоединяюсь к мнению Гёте: для того чтобы понять великие творения, нужно рассматривать их не только в законченной форме, но и в становлении».

* * *

Настало время нашему герою самому отправиться в Веймар, «в гости» к Гёте, и лучшего повода для первого свидания с ним и этим старинным городом, чем день рождения классика, поистине выбрать было просто невозможно. 28 августа 1911 года