В проводники мне достался Джон Тейлор, восьмидесятичетырехлетний архивариус, прослуживший в NARA шестьдесят лет и знающий секреты архивов как свои пять пальцев. Сеть их лабиринта на поддается никакой логике, в отличие, скажем, от той же родной и любимой системы Дьюи. Эта система для новичка — китайская грамота. Но мистер Тейлор понимает, как она устроена: классификации, подзаголовки, номера ящиков. Без него мне пришлось бы прокручивать километры пленки микрофильмов, чтобы списать нужный код. А потом заполнить розовый бланк запроса чуть ли не с пятью разными наборами идентификационных номеров. После бланк нужно отнести в другое помещение, представить целой когорте привратников (время выхода/время входа/имя, фамилия/дата) и расписаться за него. После этого процесс извлечения желанного документа вдруг становится головокружительно быстрым и эффективным. Только не с дневником Евы Браун. Тут полный надежд искатель вынужден продираться к своей Спящей красавице сквозь непроходимую чащу бюрократии и служб безопасности.

Я приехала в NARA в 9.30 утра, в снежный мартовский понедельник 2005 года. Но несмотря на то, что я заранее предупредила о цели своего приезда, только в пятницу, накануне вылета обратно в Лондон (билет обмену не подлежит!), мистер Тейлор поманил меня, заговорщически шепча: «Следуйте за мной!» С пронумерованным и закодированным суперсекретным бейджиком на шее (дата, подпись, время входа, отмеченное до секунды) я прошла за ним через двери, открывающиеся только при помощи специального электронного пропуска, в пустой кабинет, где мне в присутствии еще одного старшего архивариуса вручили невзрачный коричневый конверт и пару белых хлопчатобумажных перчаток. Под недремлющим оком хранителей я натянула перчатки и уселась читать дневник Евы.

В конверте лежала книга размером около девяти квадратных дюймов, обтянутая грязной, потемневшей от времени кремовой кожей, со сломанным замочком. Ключ давно потерялся. Двадцать два листа плотной желтоватой нелинованной бумаги грубо вырваны и небрежно вставлены назад. Остальные страницы пусты. Я открыла начало и оказалась лицом к лицу с последним препятствием. Дневник написан не обычным округлым почерком Евы, а старогерманским готическим шрифтом, бывшим в ходу со времен Средневековья. Ничего общего с ее подписями в фотоальбомах. Расшифровать его трудно, а поначалу и вовсе невозможно. Буквы выведены твердой и проворной рукой, явно принадлежащей образованному и интеллигентному человеку. Но шрифт отличается от обычного немецкого письма не меньше, чем кириллица.

Ева вела дневник в 1935 году, и не исключено, что потом тоже, но сохранились только эти отрывки. Она не писала методично день за днем, в установленном порядке — такое было не в духе Евы. Похоже, она использовала его как предохранительный клапан, когда холодность и непредсказуемость Гитлера переполняли чашу ее терпения. Несмотря на скудность записей, дневник вполне отражает ее душевное состояние, дает представление о воздействии, которое оказывал на нее Гитлер: как он постепенно подрывал ее бьющую ключом самоуверенность и психическое здоровье. Она никогда не знала, когда увидит его снова, и эта неизвестность постоянно держала ее в подвешенном состоянии.

Первая же запись, датированная «11.II.35», убедила меня в том, что дневник — не подделка. (И вызвала болезненное воспоминание о моей матери. Она выписывала числа в точности так же, как Ева. Должно быть, они учились по одним и тем же книжкам.) Это, вне всяких сомнений, единственный на свете рассказ самой Евы Браун о ее внутреннем мире. Дневник охватывает 113 дней и состоит из дюжины нерегулярных записей. Они сделаны карандашом, так что толщина штриха и размер букв подсказывают, в каком настроении была Ева на тот момент. Чем она беспокойнее, тем больше буквы. Четкий мелкий почерк говорит о спокойствии. Чем хуже Еве, тем труднее читать. Когда она не в силах больше сдерживаться, рука ее летает по бумаге с бешеной скоростью, и карандаш затупляется от нажима. И все же ее непринужденный слог доказывает, что она была более чем способна выразить свои мысли. Она мало что вычеркивала и не прибегала к подчеркиваниям и восклицательным знакам для пущего эффекта. Ева знала, что хочет сказать, ее мысли и без того переливались через край, выплескиваясь на страницу.

К началу 1935-го Адольф Гитлер уже два года занимал должность канцлера. Он был вынужден проводить много времени в Берлине, разбираясь с государственными делами, встречаясь с иностранными дипломатами, то заискивающими, то враждебными, и держа в узде своих подобных ротвейлерам министров, вечно жаждущих милости и поощрения. Возвращаясь на выходные в Мюнхен, он чаще проводил время со старыми товарищами, чем с Евой. Порой она не видела его неделями, даже весточки не получала. Краткое свидание время от времени возвращало ей радость и оптимизм. Затем снова тишина.

Ева была любовницей фюрера уже как минимум три года. Иногда они оставались наедине, надо полагать, в его квартире, поскольку посещать ее в родительском доме было бы для него слишком рискованно: «Вчера он неожиданно приехал, и мы провели чудесный вечер» (18 февраля). Она употребляет прилагательное entzückend — замечательный, чудесный — без оттенка страсти. Возможно, именно это она и предлагала: чудесные вечера веселого, невинного, игривого секса. Ева, изображающая Луизу О’Мерфи для своего Людовика XV. Если так, то роль, должно быть, давалась ей нелегко, хотя она и называет эти часы необыкновенно прекрасными — wunderbare schöne Stunde (4 марта).

Серия фотографий, датированных Евой шестнадцатым марта 1935 года, показывает ее на вечеринке с участием Гитлера в Цугшпитце, популярном горном курорте неподалеку от Берхтесгадена. Но в тот день, шестнадцатого числа, Гитлер находился в Берлине, осматривая свои войска после официального объявления о возобновлении воинской повинности. Ева славилась небрежностью в надписывании фотографий, так что дата, должно быть, неверная — это, вероятнее всего, происходило в 1934 году, когда Гитлер был в Мюнхене. Если бы речь шла о 1935-м, то Ева обязательно упомянула бы о событии в своем дневнике.

Порой при встрече Гитлер обращался с ней холодно или вовсе не замечал. Первого апреля 1935 года она написала: «Вчера он пригласил нас [нас — это ее и Гретль] на ужин в Vier Jahreszeiten [гостиница «Времена года»]. Я просидела рядом с ним три часа, и мы ни словом не обменялись. На прощание он, как раньше, вручил мне конверт с деньгами. Насколько любезнее с его стороны было бы вложить туда записку с приветствием или ласковым словом. Мне было бы так приятно». Присутствовавший при этом Альберт Шпеер заметил, что она густо покраснела. Позже Ева призналась ему, что в конверте лежали деньги и что такое случается не впервые. (Тот факт, что Гитлер давал ей деньги, значим сам по себе. Это доказывает, что он чувствовал себя обязанным оказывать ей поддержку.) Шпеер очень рассердился на Гитлера за бестактность: «Мне было чудовищно неловко за него». Три года прожив любовницей фюрера, Ева видела, что само ее существование вычеркнуто, ее имя никогда не произносится, ее лицо никому не известно, ее любовь унижена его откровенным пренебрежением. Шпеер высказался: «Он прятал ее от всех, кроме самых близких друзей, но даже здесь отказывал ей в каком бы то ни было социальном статусе и постоянно унижал ее [курсив мой. — АЛ.]». Отношения, которые предлагал ей Гитлер, представляли собой полную противоположность всему, о чем она мечтала. «Погода такая чудесная, а я, любовница [в оригинале Ева употребляет слово Geliebte, означающее возлюбленную, но часто носящее выраженный сексуальный оттенок] самого великого человека в Германии и во всем мире, сижу здесь и смотрю на солнце сквозь оконное стекло. Как он может быть таким бессердечным, пренебрегая мною и любезничая с чужими?» (10 мая). Запись оканчивается так: «Какая жалость, что сейчас весна».