Спустя шесть недель запасы оптимизма почти истощились. «Я в беде, в ужасной беде. Я постоянно повторяю про себя, как Куэ[16]: «Мне все лучше и лучше», — но никакого толку» (29 апреля). Ева увязла в долгах — она не говорит, сколько и кому должна, но сумма оказалась столь велика, что пришлось продать несколько платьев и даже свою драгоценную камеру. Но ей и в голову не пришло попросить Гитлера выручить ее. Она была привязана к фотоателье необходимостью зарабатывать на жизнь, какой бы монотонной ни казалась работа. К середине 1935 года уже шесть лет, как она работала на Гофмана — слишком долго. И жила дома, ссорясь с отцом, вынужденная тайно вести дневник и прятать его ото всех.

Уныние одолевало ее: «Я подожду только до третьего июня, когда исполнится три месяца с нашей последней встречи» (10 мая). Поскольку они виделись 31 марта на ужине в Vier Jahreszeiten, Ева, видимо, называет словом «встреча» (в оригинале Rendezvous) интимные свидания. Из некоторых записей можно заключить — только косвенно, она ни за что бы не осмелилась доверить бумаге откровенные подробности, — что они вели половую жизнь, но эйфория каждый раз быстро улетучивалась. Она трезво размышляет: «Я нужна ему только для известных целей, иначе невозможно [мне проводить с ним время]» (11 марта). «Известные цели» должны подразумевать «половой акт», иная интерпретация просто невозможна. Время от времени Гитлер, должно быть, говорил, что любит ее: «Я безгранично счастлива, что он так любит меня, и я молюсь, чтобы так было всегда. Если он и разлюбит меня, то не по моей вине» (10 марта). Более приземленно: «Он так часто говорил мне, что безумно влюблен в меня, но что с этого толку, когда я три месяца не слышала от него доброго слова?» (28 мая). Обратите внимание на ее выражения «он так любит меня», «безумно влюблен». Возможно, наедине, расслабленный и удовлетворенный сексом, Гитлер говорил Еве слова любви, но на людях обращался с ней равнодушно или, хуже того, презрительно. Рассуждая здраво, она определяет его чувства к себе как привязанность: «Er hat mich gern».

Двадцать третьего мая Гитлер лег на операцию по удалению полипа с голосовых связок. После такой операции пациенту еще неделю разрешается говорить только изредка и шепотом. Этим вполне можно объяснить, почему на той неделе Гитлер не звонил Еве, но она вряд ли была в курсе, поскольку в дневнике ни словом не упоминает об операции. К концу мая она совершенно обессилела, истомленная месяцами эмоциональной неопределенности. Как любая женщина, одержимая мужчиной, она едва могла существовать, когда они были порознь. Боялась выйти лишний раз на улицу, чтобы не пропустить его звонка. Торчала в его излюбленных заведениях в надежде, что он там появится. Большинство вечеров проводила дома в ожидании. Она никогда не могла планировать день заранее или предвкушать условленное Rendezvous. Помимо скучной работы в ее жизни практически ничего и не было. «Только бы не сойти с ума, оттого что он приходит ко мне так редко». Отчаяние становилось похожим на тяжелую мигрень. Если так будет продолжаться, ей лучше умереть — она не видела другого выхода. Она уже несколько недель размышляла над этим. «Мне нужно только одно. Я хотела бы тяжело заболеть и ничего больше не слышать о нем хотя бы неделю. Ну почему со мной ничего не случается? Почему я должна проходить через все это? Лучше бы мне никогда не встречать его! Я так несчастна. Вот выйду, куплю еще снотворного порошка и погружусь в полудрему, тогда можно будет не думать об этом столько» (11 марта).

Ева старалась успокоить себя, держаться за действительность, но внутри нее росло убеждение, что самоубийство — единственно верный шаг. Быть может, она вспомнила Гели, которая, выстрелив в себя, умерла от потери крови, и впервые поняла, отчего ее соперница решилась на столь крайние меры. Пытаясь покончить с собой во второй раз, Ева ждала смерти и хотела умереть. «В любом случае неизвестность страшнее, чем внезапный конец всему» (28 мая). Записи внезапно обрываются на середине страницы. Никаких слов упрека и мелодраматических прощаний ни возлюбленному, ни семье. Под последним предложением — пятно. Может быть, это ее слезы, а может, и небрежность какого-то читателя.

Двадцать таблеток ванодорма, которые она проглотила, имели более мягкий седативный эффект и составляли меньшую дозу, чем те тридцать пять таблеток веронала, что она изначально намеревалась принять. Наверное, в последний момент ее охватили колебания. Но все равно у нее не было никакой уверенности, что она снова проснется. Если бы сестра не нашла ее в глубоком обмороке, то она, возможно, и не выжила бы. Дневник Евы, повесть надежды и отчаяния, вне всякого сомнения, доказывает, что ее попытка самоубийства — нечто большее, чем крик о помощи. Она с самого начала знала, что не сможет жить без него.

В глазах католической церкви Ева продала душу за любовь Гитлера. И она готова была выполнить свою часть сделки. Падение в преисподнюю — для нее это был не вымысел, а реальность. Она писала 11 марта 1935 года: «И почему только дьявол не заберет меня к себе? У него, верно, куда лучше, чем здесь».

Пожалуй, немного людей в водовороте истории оставили после себя так мало первоисточников, как любовница Гитлера. Помимо мучительно краткого дневника Евы, не сохранилось почти никаких сведений «из первых рук», которые пролили бы свет на ее характер или раскрыли бы ее тайные чувства по отношению к семье, друзьям, возлюбленному и его обращению с ней. Она не слишком любила писать письма, а те, что написаны ею, по большей части утеряны или погребены в недоступных частных коллекциях. Уцелело всего несколько ее писем к Гитлеру, его писем к ней — еще меньше, хотя во время частых разлук они переписывались регулярно, почти ежедневно. В апреле 1945 года Ева просила Гретль спрятать «конверт, адресованный фюреру и хранящийся в сейфе бункера», добавляя: «Пожалуйста, не читай их! Пожалуйста, запечатай письма фюрера и черновики моих ответов… в водонепроницаемый контейнер и, если сможешь, закопай. Прошу, не уничтожай их». (Характерно, что, отдавая распоряжения Гретль, Ева отдельно упоминает о черновиках своих писем Гитлеру. Редкая женщина в конце долгих отношений все еще считала бы необходимым переписывать любовные письма набело. Даже на бумаге она старалась быть «хорошей девочкой».)

Отсутствие первоисточников частично является причиной того, что не написано академической биографии Евы Браун. Историк, восстанавливающий ее жизнь, был бы вынужден целиком полагаться на посторонний вспомогательный материал, не будь Ева с раннего отрочества страстным фотографом. Ее внутренний мир воссоздается по отснятым ею фотографиям, а не по оставшимся от нее словам. К счастью, снимки исчисляются тысячами.

Ева Браун испытывала острую потребность в восхищении окружающих, которую с детства подпитывали неодобрение и холодность отца. Позже, когда Гитлер заставил ее сделаться невидимкой, она, казалось, нуждалась в фотографиях, чтобы доказать себе, что события действительно происходят; едва ли не чтобы доказать собственное существование. Она обожала хвастаться качествами, которые выработала в себе, чтобы стать достойной спутницей фюрера. От природы ей было свойственно выставлять себя напоказ, она принадлежала к тем, кто мечтает наслаждаться любовью и овациями миллионов на поприще кинозвезды или общественного деятеля. Если в этом ей было отказано, то она хотела быть женщиной подле мужчины, который этого достиг.