Он просто как двигатель в машине. Стоит ему чуть-чуть перегреться, как терморегулятор вступает в действие, и он на несколько градусов остывает. Но с голосом это не проходит. Он может все проделать со своим настроением. Улавливает свое раздражение, решает, не слишком ли он перегрелся, и включает регулировку.

— Итак, я просто все путаю.

— Я так не сказал.

— Но именно это ты имеешь в виду.

— Китти, это же роман. Это вымышленная история.

— Но Дина в ней есть.

— Просто, когда я рос, она была со мной. Она была моя старшая сестра. Она оказывала влияние на все, что бы я ни делал.

— Но это же только роман. Ты мог бы и ее выбросить точно так же.

Он замолкает. Мне слышно, как напряженно он дышит. Я пытаюсь дать себе отчет, насколько сильно я расстроена. Мне жарко и неуютно. В желудке у меня бурлит, как будто я чего-то боюсь, и я не могу понять почему. Разговор — в рамках приличия. Мои ощущения — за ними.

Мне слышно, как его дыхание успокаивается, и я пытаюсь сделать то же самое со своим. Длинные, глубокие вдохи: раз, два, три, четыре, пять; выдохи: раз, два, три, четыре, пять. Расслабить шейные мускулы, плечи, пальцы. Разжать зубы…

— Если не считать твоего отсутствия, Китти, что ты вообще думаешь о книге?

— Мама на самом деле была такая?

Она похожа на затененный персонаж на заднем плане. Тот, что подает пищу на стол, моет посуду, вяжет джемперы, пришивает пуговицы на рубашки. Уверена, она была значительнее. Адриану следовало признать ее первостепенную важность, ее любовь к жизни.

— Понимаешь, книга же не о матери. Она о мальчике, которого звали Эндрю…

— Каковым ты и являешься.

— Это не совсем точно.

— Невозможно написать историю о мальчике, который повзрослел, и не включить туда его маму. Она самый главный персонаж в его жизни. — Я останавливаюсь и думаю о Генри. Я стала бы самым главным персонажем в его жизни. Навсегда. Когда он умер бы в девяносто лет, прожив долгую, счастливую и плодотворную жизнь, его последняя мысль была бы о матери. Он вспомнил бы меня. — У матерей с сыновьями особенная связь.

— Я это знаю, но посчитал, что наиболее полно мать раскроется именно благодаря своему простому присутствию. Большинство детей не отдают отчет в том, какое значение мать имеет в их жизни. Они просто принимают ее существование. Поэтому потрясение от ее смерти оказывается особенно сильным: от постоянного присутствия — к полному отсутствию.

— Но она же не умерла, вывалившись из самолета!

— Нет, это я придумал. Я пишу роман, а не рассказываю историю собственной жизни.

— Ты помнишь, как она умерла? Вы с ней были там? Кто-нибудь вообще был с ней в машине?

— О ком мы сейчас говорим?

— А ты как думаешь, о ком?

— Нет, с ней никого не было.

— Как вы об этом узнали? Что вы в это время делали?

— Китти, я не хочу об этом говорить.

— Вы с отцом ходили на опознание тела?

— Нет, Китти. Прекрати.

Я прекращаю. Я была к нему несправедлива, однако продолжаю злиться. Какое-то время мы молчаливо выжидаем.

— Китти, — говорит он в конце концов. — Ты здесь?

— Да, — говорю я. — Нет. Вспомни свою книгу. Меня там не было с первой же страницы. — Я чувствую, как слезы вытекают из глаз, стекают по лицу вниз, стучат, падая на телефон.

— Ты принимаешь лекарство? — ласково спрашивает он.

— Вот это не твое дело, — говорю я и кладу трубку.

Я долго сижу без движения. Телефон звонит несколько раз, но я не отвечаю. Я снова сижу и смотрю, как постепенно исчезает свет. Темнота вползает и окутывает меня. Одна, в темноте, я сижу всю ночь. Со временем телефон перестает звонить. Представляю, как Адриан идет спать, пытаясь простить себе, что оставил меня. «Утром все будет в порядке», — говорит он сам себе, а может, и Лесли, если она еще не заснула и проявила интерес.

Но утром все не будет в порядке. Я буду молчать так же, как и сейчас. У меня нет прошлого. Нет матери. Я ничего не значу для моих братьев; у меня нет воспоминаний детства — они все уничтожены моим отцом. Нет будущего. Нет детей, которые от меня зависят, которые взяли себе часть меня, которые будут меня помнить.

Я выхожу, как только начинает светать. Не хочу, чтобы кто-либо отправился искать меня, потому что боюсь, что он не сможет меня увидеть. Боюсь, что на самом деле я вообще не существую.

Я прохожу длинный путь, прямо до центра города и оттуда в другую сторону, в ту его часть, где я никогда не была. Даже в этот час на улицах уже есть люди, но я смотрю под ноги и притворяюсь, что никого не замечаю. Тишина так поглотила меня, что я не смогу улыбаться и говорить «Доброе утро». Все идут на работу. Почтальоны, молочники, грузчики, они ждут автобуса, чтобы поехать в «Лонгбридж», «Кэдбериз», круглосуточно работающий «Сейнзбериз». Они кажутся такими целеустремленными. Они знают, что существуют, знают, куда направляются.

Я иду быстро. Хочу, чтобы создалось впечатление, будто и я знаю, куда направляюсь, как будто у меня, как и у других, есть своя цель.

Останавливаюсь. Смотрю вокруг и не могу понять, где я. Что я здесь делаю? Раньше я никогда не видела этой дороги: этого тротуара, этих домов. Я остановилась так резко, что на меня наталкивается женщина с коляской.

— Извините, — невнятно бормочет она.

У нее в коляске малыш, а двое других с двух сторон держатся за ручки коляски. Я чувствую ее нервозность. Ребенок в коляске все время ноет, не очень громко, но на такой резкой ноте, что я стискиваю зубы. У обоих детей постарше красные носы и припухшие глаза. Ей дозволено иметь троих детей, а она даже не может присмотреть за ними как следует.

— Это я виновата, — говорю я, притворно улыбаясь, не глядя ей в глаза.

Мальчик чихает и громко шмыгает носом.

Я отхожу в сторону, позволяя ей пройти. Иду за ними, вначале замедлив шаги, чтобы иметь возможность затеряться на заднем плане на тот случай, если они меня заметят. Должно быть, они идут в школу, думаю я, и вдруг, как от толчка, начинаю осознавать, как много времени я потеряла. Почему я здесь? На тротуарах толпы людей, проезжая часть полна машин, грузовиков, велосипедов. Кажется, что все идут куда-то, и я одна составляю исключение.

Мама с коляской быстро отдаляются и вот-вот исчезнут из поля моего зрения, и я ускоряю шаг, чтобы посмотреть, как они идут в школу. Мне бы так хотелось увидеть около школы провожающих мам; посмотреть, как они машут детям рукой, пока те стоят и разговаривают. Резкий укол ностальгии по моему желтому периоду остро пронзает меня, и я пускаюсь бегом от сильнейшего желания успеть к школьным дверям.

Дети по обе стороны от коляски несут коробочки с завтраком. У девочки она розовая с Покахонтас из мультика, а у мальчика с Королем Львом. Они не хотят идти быстро, как мама. У мальчика густые рыжеватые волосы, непослушно развевающиеся над головой и заканчивающиеся мягкими завитками над ушами. А уши торчат гораздо сильнее, чем у других детей. Я начинаю беспокоиться, что его будут дразнить из-за таких ушей. Он идет с опущенной головой, держась за коляску, предполагая, что мама проведет его в обход всех препятствий.