Дженис была бы рада оказаться в любом другом месте. Или нет? Девушка не знала. Со времен той воскресной прогулки она сама не понимала, чего хочет. Глубоко в потайном уголке души что-то плакало и не принимало никаких утешений. Потому что Гарт собирался за ней поухаживать, а она отказалась, и теперь не о чем будет даже вспомнить. Он уедет, и, вероятно, пройдет много лет, прежде чем вернется. А вдруг он уедет за море и погибнет, а ей даже нечего будет вспомнить. Может быть, он сказал бы: «Я люблю тебя», – и уж точно поцеловал бы. Даже если бы это ничего не значило для Гарта, Дженис хранила бы драгоценное воспоминание, пока он в отъезде. Но она предпочла быть гордой – и теперь сознавала, что гордость плохой утешитель.

Она посмотрела на Гарта через пухлое плечо мисс Софи, туго обтянутое сливовым кашемиром, и подумала, что он невероятно красив. Линия волос, очертания губ и подбородка, лучики в уголках глаз, когда он улыбался…

Они виднелись и теперь. Смеясь, Гарт сказал:

– Классическая фарсовая ситуация. Дуэнья заснула. Что будем делать?

Сердце у Дженис слегка дрогнуло, на губах задрожала улыбка.

– Ш-ш!

Гарт снова засмеялся.

– Ну нет. Моя ремарка гласит: «Пересекает комнату».

Поднявшись, он обогнул кушетку и устроился на подлокотнике кресла Дженис.

– Не беспокойся, тетушка не проснется. Крепкий сон – наша фамильная черта. Если я усну, из пушки не разбудишь.

– Но вы ведь не кровные родственники… нельзя унаследовать какую-либо черту от падчерицы твоего дедушки.

Его рука лениво скользнула по спинке кресла.

– Я и не говорю, что она наследственная. Бывают же приобретенные свойства. В любом случае она проспит самое малое полчаса. Если впустую потратим время, потом пожалеем. Я так понимаю, ты не хочешь, чтобы я тебя поцеловал?

Гарт увидел, как щеки Дженис вспыхнули и тут же побледнели. Она была так бледна, что Гарт испугался. Бесцветные губы шевельнулись, произнеся: «Хочу». Но вместо этого он положил руку Дженис на плечо.

– Что случилось?

– Ничего.

Гарт слегка встряхнул ее.

– Дитя мое, началось как фарс, а сейчас ты разыгрываешь трагедию. «Руки прочь, мерзавец, я выпила яд». В чем дело?

– Не мой жанр.

Он посмотрел на Дженис смеющимися глазами.

– Не то чтобы я твердо настроен играть фарс. Давай разыграем сцену из классической комедии – торжественное предложение. Я сын богатых, но честных родителей. Я знаю о тебе все, а ты обо мне, – в любом случае больше, чем какая-либо другая девушка. Жизнь для нас в высшей степени полна неопределенности. Как кто-то сказал, «спешите розы рвать, покуда есть они». Что думаешь?

Дженис заставила себя улыбнуться.

– Я не знаю своих реплик, Гарт.

Рука молодого человека прокралась издали, взяла Дженис за локоть и слегка развернула.

– Всегда есть суфлер. Если пьеса самая современная, надо небрежно ответить: «Ну ладно, я не против», – но если мы играем романтическое произведение, скажи: «О, Гарт, это так неожиданно!»

Дженис продолжала улыбаться.

– Да уж…

– Не сомневаюсь. Забавно все складывается. Ты мне всегда нравилась. Ты была такая необычная девочка, я очень к тебе привязался. Потом я уехал и совсем тебя забыл, а когда мы увиделись на дознании, то как будто я никуда и не уезжал. Трудно объяснить, но стало приятно – необыкновенно приятно. Я… Джен, я правда пытаюсь сказать кое-что важное.

– Да…

– Как будто ты была частью меня – частью того, прежнего, мальчика. Ты никогда не сумеешь полностью оторваться от прошлого – ты действительно его часть. Я понял это, когда вернулся, и теперь то и дело убеждаюсь, что ты по-прежнему часть моей души. И корни уходят невероятно глубоко. Если ничего не изменилось за столько лет, не думаешь ли ты, что скорее всего так будет и дальше? Знаешь, когда ты сказала, что не хочешь моих ухаживаний, потому что они несерьезные… я задумался. И вот о чем. У нас ведь было что-то настоящее, оно здесь, и никуда не денется, оно такое же неподдельное, как свадебный пирог, но почему бы не украсить его заодно миндалем и сахарной глазурью?

На сей раз Дженис не ответила, в ярких глазах отразился испуг. Гарт обвил шею девушки, заставив слегка запрокинуть голову.

– Ты меня ненавидишь?

– Не сказать, что до глубины души.

– Уже что-то. Я тебе нравлюсь?

– Иногда.

– Страстное создание! Ты хотя бы немножко меня любишь?

– Нет.

– Уверена?

Испуг покинул глаза Дженис. В них мелькнула искра, и они засветились ярче прежнего.

– А я от тебя еще этого не слышала. Ты любишь меня?

– Да, Джен, очень.

Она серьезно повторила:

– Да, очень.

И тут мисс Софи приоткрыла глаз. Сонному взгляду открылось приятное зрелище двух молодых людей, которые сидели обнявшись. Глаз вновь закрылся. Мисс Софи была не из тех, кто портит удовольствие другим. Только когда нежное бормотание стало достаточно отчетливым, чтобы вселить в нее ощущение, что она подслушивает, тетя Софи с сожалением зашевелилась на подушках, демонстративно зевнула и села. Объятия, увы, прервались. Душка Дженис залилась румянцем, который ей весьма шел. Душка Гарт тоже слегка покраснел. Мисс Софи лучезарно улыбнулась.

– Милые мои, как прекрасно.

У Гарта хватило смелости спросить:

– Что именно, тетя Софи?

Мисс Софи пригладила седые кудряшки.

– Кажется, я немного вздремнула, – сказала она и вновь просияла. – Очень, очень приятно. Мне приснился отличный сон… если это был сон.

Прежде чем она успела выслушать ответ, в комнату вошел главный инспектор Лэм – солидно, но в то же время поспешно.

– Прошу прощения, мисс Фелл.

Он закрыл за собой дверь.

– Я думаю, вам известно почти все, что творится в деревне. Не могли бы вы сказать, кто держит дома бренди?

– Бренди? – переспросила мисс Софи с удивлением. – Кажется, у нас есть…

Лэм взглянул на остальных.

Дженис быстро сказала:

– У миссис Буш… у ее тети спазмы. Она живет с ними… бедняжка совсем не встает. Они держат бренди на случай, если…

– Кто-то заболел? – с тревогой спросила мисс Софи.

Лэм с сердитым видом фыркнул и раздраженно ответил:

– Не заболел, а помер, – и вышел из комнаты, хлопнув дверью.

– И зачем ему понадобился бренди? – поинтересовалась она.

Фредерик Буш стоял, глядя с высоты своего роста на двух лондонских полицейских, которые вызвали его для разговора. Когда церковному сторожу предложили стул, он сел, держась все так же прямо, с неизменным выражением величавой меланхолии. В руке, лежащей на правом колене, он сжимал снятую кепку.