— Господин граф! — окликнул его Леклерк, внезапно охваченный смутным беспокойством. — Господин граф, мы здесь… Пошел дождь…

Слишком поздно. Внутри храма раздался ужасающий грохот. Леклерк побледнел, барон Фантин инстинктивно отступил на шаг, у молодого человека выпал из рук белый портфель. Неожиданно дождь прекратился.

Грохот, раздавшийся в храме бога Тота, напоминал стук катящихся деревянных бревен или зловещий бой барабанов. А потом он перешел в хриплый вой, в котором чудились какие-то невнятные слова, слышались душераздирающие жалобные вопли сродни крикам разрешающихся от бремени верблюдиц. Кровь стыла в жилах от этих звуков.

Граф Мандранико стоял, уставившись прямо перед собой. Он, по-видимому, не собирался бежать, ни на йоту не сдвинулся с места. Божество, казалось, скалило зубы: обломки его клюва свирепо открывались и закрывались, и это выглядело особенно страшно, потому что туловище статуи было недвижимо, безжизненно. Из клюва исходил голос.

Истукан говорил. Его глухие проклятия — ибо издаваемые им звуки казались именно проклятиями — зловеще разносились в тишине храма.

Леклерк был не в силах двинуться — сердце его сжимал смертельный ужас. А что же граф? Как он это выносит? Но быть может… ведь он тоже монарх, не потому ли не боится он испепеляющего глагола богов, как и погребенные здесь фараоны?

Голос, то усиливаясь, то затихая, перешел теперь в бормотание и постепенно умолк; наступила гнетущая тишина. Только тогда старый граф встрепенулся и пошел осторожными шажками к застывшему в ужасе Леклерку. Кивая в знак одобрения, старик говорил:

— Изумительно… Поистине гениально… жаль, что пружина, наверное, сломалась адо… лать… том… щение…

На этот раз барон, однако, не поспешил прийти на помощь, и последние слова, которые пролепетал старый граф, так и остались без перевода. Барон тоже хранил молчание; и его изумил этот черствый старик, глухой к тайнам жизни и такой жалкий: он даже не понял, что с ним говорило божество.

— Но ради всего святого… — произнес наконец Леклерк чуть ли не умоляюще. — Разве вы не слышали?

Старый король надменно задрал голову.

— …упости!… упости! — Потом, неожиданно нахмурясь, добавил: —…шина… отова? Уже… оздно… озднонтин… что вы… ам… лаете?

Граф был явно рассержен.

Леклерк, сдержавшись, пристально смотрел на него со странным чувством не то изумления, не то ненависти. Вдруг хор испуганных голосов прорезал тишину. Вопли неслись с самого края площадки, где работали феллахи — видимо, они обезумели от ужаса. Со стороны храма сломя голову бежал и что-то кричал помощник Леклерка.

— Что он кричит? Что случилось? — встревоженно спросил Фантин.

— Обвал, — перевел молодой Кристани. — Засыпало одного из феллахов.

Леклерк сжал кулаки. Почему этот иностранец не уезжает? Неужели ему все еще мало? Зачем ему понадобилось воскрешать колдовские чары, которые оставались погребенными целые тысячелетия?

Но граф Мандранико и впрямь собрался уезжать: волоча ногу, он поднимался к ним по откосу. И в эту минуту Леклерк заметил, что все кругом, начиная с выжженных склонов раскопа, шевелится. Пустыня пришла в движение. Там и здесь, словно осторожные животные, бесшумно двигались небольшие оползни. По оврагам, канавам, с уступа на уступ, то приостанавливаясь, то вновь продолжая свое движение, они со всех сторон ползли вниз, сжимая кольцо вокруг раскопанного храма. И ни малейшего дуновения в неподвижном воздухе… Шум включенного автомобильного мотора на несколько минут вернул всех к действительности. Прощание и изъявления благодарности были официально сухи. Граф оставался невозмутимым, но явно торопился. Он не спросил, почему кричали феллахи, не взглянул на пески, не поинтересовался, отчего так бледен Леклерк. Машина выехала за ограду, прошелестела по шоссе меж воронок песка и пыли и скрылась.

Оставшись один на насыпи, Леклерк обвел взглядом свои владения. Барханы ползли и осыпались, словно их тянула вниз какая-то неведомая сила. Он увидел, как из дворца, толкая друг друга, выбежали феллахи и в панике бросились врассыпную, непонятным образом почти тотчас исчезнув из виду. Помощник в белом бурнусе носился взад и вперед и яростно кричал, тщетно пытаясь остановить их. Но вскоре и он умолк.

И тогда Леклерк услышал голос наступающей пустыни — приглушенный хор, тысячи еле слышных шорохов. Вот тонкая струйка песка, соскользнув вниз по откосу, лизнула основание одной из колонн, за ней устремилась другая, потом целый ручеек песка, и вскоре вся нижняя часть колонны была засыпана.

— Боже, — прошептал Леклерк, — Боже мой!..

Утром, часов около десяти, в небе над городом возник огромный кулак. Он медленно раскрылся и замер, угрожающе согнув пальцы: гигантский шатер смерти. Казалось, он сделан из камня, но это не был камень. Значит, из плоти? Но то не была плоть. Может быть, тучи? Но то не были тучи. Это был Бог. Пришел конец света.

Город ответил невнятным ропотом. Постепенно ропот перерос в стон и наконец в крик. Потом все слилось в единообразный рев, осязаемый и страшный, который, как смерч, вознесся к небу.

Луиза и Пьетро остановились на маленькой площади, согретой лучами утреннего солнца. Вокруг громоздились дворцы, окруженные пышной зеленью. В небе, в беспредельной глубине, наводя ужас на жителей, висела десница Господня. Прокатившийся по городу вой начал мало-помалу стихать. В ответ на испуганные крики распахивались окна. В них, спеша увидеть конец света, выглядывали полураздетые молодые дамы. Люди выскакивали из домов и бросались было бежать — так неодолима была потребность в действии, — но не знали куда.

Луиза заплакала.

— Так я и знала, — лепетала она, захлебываясь слезами, — я знала, что этим все кончится… В церковь не ходила, не читала молитв… Ни о чем не думала, не готовилась… И вот что вышло… Я чувствовала, что этим все кончится!..

Чем Пьетро мог утешить ее? Он тоже плакал, как ребенок. Плакали почти все, особенно женщины. И только два монаха, два бодрых старичка, по-мальчишески веселились.

— Спета ваша песенка, хитрецы-бедолаги! — радостно выкрикивали они в лицо почтенным прохожим, проворно обгоняя их на улице. — Не отвертитесь теперь. Настало наше времечко, мы теперь хитрее всех! Вы потешались над нами, называли идиотами. А сами остались в дураках!

Злорадно хихикая и радуясь, точно школьники, они пробивались сквозь растущую толпу. Их провожали недобрыми взглядами, но ответить не смели. Когда монахи свернули в переулок, какой-то господин вскинулся, будто упустил счастливый случай, хотел броситься вдогонку — но было поздно.

— Боже мой! — вскричал он, хлопнув себя по лбу. — Ведь мы могли исповедаться!

— Черт побери! — отозвался другой. — Ну и болваны же мы! Проворонили! Ведь из-под самого носа ушли!

Но где им было догнать шустрых монахов!