Из церквей меж тем начали выходить люди — женщины и когда-то солидные, надменные мужчины. Иные были удручены и подавлены, другие бранились. Выяснилось, что все толковые священники куда-то исчезли — их, вероятно, затребовали к себе представители власти и промышленные воротилы. Деньги странным образом сохраняли свою власть, несмотря на то что конец света уже наступил. Многие, видно, считали, что впереди есть еще несколько минут, часов, а то и дней. В церквях вокруг оставшихся священников сгрудилось столько народу, что и соваться-то страшно было. Рассказывали, что из-за давки уже были жертвы. Еще рассказывали о мошенниках, которые, нацепив церковное облачение, приходили исповедовать на дом за баснословные деньги. Влюбленные парочки спешили уединиться в траве под деревьями, чтобы в последний раз насладиться любовью.

Длань тем временем, несмотря на то что ярко светило солнце, приобрела землистый оттенок, и от этого сделалось еще страшнее. Поползли слухи, что не миновать катастрофы. Кое-кто утверждал, что к полудню все будет кончено.

В этот момент на террасе роскошного дворца, куда с тротуара вела изящная лесенка, показался молодой священник. Двигался он торопливо, втянув голову в плечи, будто боялся выйти на улицу. Странно было видеть священника в столь ранний час да еще в таком неподходящем месте: во дворце жили куртизанки.

— Смотрите, священник! — донесся крик, и, прежде чем несчастный успел обратиться в бегство, толпа преградила ему путь.

— Отпусти нам грехи, отпусти! — кричали люди.

Священник побледнел, но его уже схватили и поволокли в нишу, образованную изгибом террасы. Не переставая кричать, мужчины и женщины рванулись вверх. Они цеплялись за выступы, карабкались на колонны, гроздьями повисали на балюстраде. Впрочем, лезть было невысоко.

Священник принялся исповедовать. Он наспех выслушивал судорожные признания, и никто уже не заботился о том, слышат его другие или нет. Сначала, приняв исповедь, он осенял говорившего крестным знамением, отпускал ему грехи и обращался к следующему. Но людскому морю не было конца. Молодой священник растерянно озирался, пытаясь определить, скольких еще грешников ему предстоит простить. Луиза и Пьетро с великим трудом пробились к нему под навес и, дождавшись очереди, тоже начали каяться.

— Я не хожу к мессе!.. Я не всегда говорю правду!.. — выкрикивала девушка в порыве смятения, сбиваясь, боясь не успеть. — И вообще, я во всем, во всем грешна!.. Я не из страха пришла к вам, поверьте. Просто я хочу быть с Богом, клянусь вам…

Она была уверена, что не кривит душой.

— Отпускаю тебе грехи твои, — пробормотал священник и обратился к Пьетро.

В толпе, однако, росло смятение. Кто-то спросил:

— Сколько осталось до Страшного суда?

Сосед, который явно был в курсе, посмотрел на часы и уверенно ответил:

— Десять минут.

Священник, услышав его слова, попытался вырваться. Но алчущая спасения толпа держала его крепко. Теперь он был как в лихорадке. Поток откровений не доходил до его сознания, казался далеким, невразумительным шумом. Он машинально творил крестные знамения, повторяя: «Отпускаю. Отпускаю».

— Восемь минут! — предупредили из толпы.

Священник весь затрясся, ноги его начали выбивать дробь на мраморном полу — так топают ногами капризные дети.

— А я-то? Я-то? — в отчаянии взмолился он.

Они лишают его спасения, эти проклятые исповедники! Черт бы их побрал, в самом деле! Как вырваться? Куда деться? Он чуть не плакал.

— А я? Как же я? — спрашивал священник у обезумевшей толпы, домогавшейся Рая.

Но никто не слышал его слов.

Однажды, первого января, часов около десяти вечера человек по имени Стефано Консонни проходил по улице Фьоренцуола. Было ему лет тридцать пять. Одет он был весьма изысканно и держал в левой руке белый пакет. Неожиданно ночную тишину нарушил отчетливый звук, похожий на мушиное жужжание. Какие еще мухи среди зимы, в такой холод? Стефано замер от изумления, потом замахал рукой, отгоняя назойливых тварей. Но жужжание стало громче, и Консонни показалось даже, что он слышит слова — тихие-тихие, как в телефонной трубке, оставленной на столе во время разговора. Он огляделся — надо признаться, не без волнения: вокруг ни души, с одной стороны тянутся дома, с другой — глухая стена, за которой лежит железная дорога; фонари ровным светом заливают пустынную улицу.

— Что это еще такое? — отважился спросить Консонни после нескольких безуспешных попыток отмахнуться от странного шелеста, напоминавшего теперь трепыхание бабочек.

Он был в полном недоумении. Может, просто выпил лишнего? Да вроде нет… Ему вдруг стало страшно. Шелестящие голоса не умолкали. Если они и принадлежали человеческим существам, то рост такого существа не мог превышать двадцати сантиметров. Собравшись с духом, Консонни сказал:

— Слушайте, чертовы мухи, кто вы такие, можно узнать?

— Хи-хи-хи! — раздалось где-то рядом, справа, но голос был совсем не тот, что вначале. — Хи-хи, мы такие малюценькие!

Стефано с понятной тревогой оглянулся, ожидая увидеть кого-нибудь в окне ближайшего дома. Все окна были закрыты.

— Что верно, то верно, — серьезно и с расстановкой произнес первый голос. — Почему бы не рассказать ему все, Макс? — По всей вероятности, он обращался к своему спутнику. — Я — профессор Джузеппе Петерконди… Вернее, был им. А второй — ручаюсь, он порядком надоел вам — мой племянник. Зовут его Макс. Макс Адинольфи. Мы с ним в равном положении. А вы? С кем, простите, имею честь?

— Меня зовут Консонни, — растерянно пробормотал Стефано, не веря своим ушам. Потом, подумав минуту, спросил: — А вы, часом, не привидения?

— Ну, как вам сказать… В некотором смысле… — согласился Петерконди. — Кое-кто именно так нас и называет.

— Хи-хи-хи! — Макс вновь залился присвистывающим натужным смехом. — Мы такие маценькие, малюценькие! Вы, конечно, цлыфали наф профлой ноцью… Не могли не цлыфать. У нац такие голоца… — И он снова закатился от схема.

— Как же вы говорите? — спросил Консонни, мало-помалу приходя в себя.

— Не без труда, — смиренно вздохнул Петерконди. — Вообще-то научились со временем. Только мы не можем оставаться на земле более суток. Мы таем. С прошлой ночи бродим тут, два часа теперь осталось. А там — адью, милостивый государь.

— Ах, вот как! — усмехнулся Консонни, окончательно овладевая собой. (Что ж, привидения так привидения; до полуночи уже недолго осталось, зато потом будет что рассказать.) И с подчеркнутой непринужденностью добавил: — Ну так что же, господин Петерконди?..

— Браво, браво, черт возьми! — прервал его голосок профессора. — Какая сообразительность, какая память! Вы так скоро запомнили мое имя!