— Ну так что же? Что из этого?

— Это в корне меняет дело, милостивый государь. — Голос профессора звучал так тихо, что Консонни пришлось наклонить голову, чтобы расслышать. — Если бы я знал это прежде, то не стал бы утруждаться.

Стефано даже остановился. Он снова потрогал пятнышко на крыле носа и робко спросил:

— Так что же все-таки это значит?

— А вы не понимаете? — отозвался профессор. — Да ведь между нами нет никакой разницы.

— Между кем нет разницы?

— Между вами и мной. И говорит вам это профессор хирургии Петерконди, милостивый государь.

— По-моему, он вце понял, дядя, — снова прозвенел довольный голосок Макса. — Ну не цудно ли? Такой цдоровый, крепкий — и на тебе! Как мы ему помогли! — И его свистящий смешок прошелестел по пустынной улице.

— Да что происходит, в конце концов? — воскликнул Стефано, теряя терпение.

— Саркома, милостивый государь, — безапелляционно ответил Петерконди. — Именно так это называется. И ничего тут не поделаешь.

— Хи-хи-хи! Так оно и ецть, дядя в этом отлицно рацбираетца, — с наглой уверенностью заверещал Макс. — Уф ецли он цего цкацал, то так оно и ецть, мофете не цомневатьца. Мы цнаем будуфее, гоцподин Концонни… Хи-хи-хи…

— К чертовой матери! — взревел Стефано. — Я пойду к врачу. И даже если это действительно саркома, я буду лечиться. Денег у меня хватит, будьте покойны…

— К врацу, хи-хи-хи! — заикал Макс. — Так он тебе и помофет, церта лыцого! Ты цто, не понял? Ты теперь наф.

Консонни открыл было рот, но Макс снова затараторил, глумясь над ним:

— Цтупай, неци пирофные цвоей крацотке! Торопиць, парень! И не цабудь дать ей нецколько полецных цоветов!

— Забавно вышло, — серьезно и почти миролюбиво проговорил Петерконди. — Я сразу тебя узнал, Консонни. Еще когда ты свернул на эту улицу. Так что имей в виду: месяца два, ну три от силы, еще протянешь… Впрочем, что ж, нам пора, мой мальчик, — добавил он, обращаясь к племяннику.

Стефано схватился за ворот: он задыхался.

— До цкорого, парень! — злобно бросил ему Макс. — Куфай пирофные ц кремом!

Петерконди от души рассмеялся. Смех его был похож на жужжание шмеля.

Они полетели прочь, омерзительно хохоча, просочились сквозь кирпичную стену и стихли за железнодорожной насыпью.

— Ах, мерзавцы! Чертовы свиньи! — злобно выругался Консонни. — Господа хирурги! Раскололись-таки под конец!

Он растерянно озирался по сторонам, но кругом было пусто. Стояла гробовая тишина. Из водостока вылезла мышь. Бечевка выскользнула у Стефано из пальцев, и бумажный пакет, прошуршав, шлепнулся на мостовую.

— Ах, мерзавцы!.. — еще раз пробормотал он и осторожно, едва касаясь, дотронулся до красного пятнышка на носу. Оно чуть побаливало.

Я бы хотел, чтобы ты пришла ко мне зимним вечером и, тесно прижавшись друг к другу, мы бы смотрели сквозь морозное стекло на безлюдные, темные улицы. Мы вспоминали бы старые зимние сказки, где были вдвоем, сами того не ведая: робко ступали по глухим, заколдованным тропинкам, пробирались сквозь дремучий лес, содрогаясь от волчьего воя, и с замшелых башен старого замка, над которым кружит воронье, на нас недобро взирали страшные духи. Мы слепо смотрели из этих сказок в будущее, ожидая чего-то загадочного и волшебного. И тогда в нас просыпались томительные, безумные желания… «Ты помнишь?» — спросим мы, крепче прижавшись друг к другу. В комнате будет тепло и уютно, ты будешь доверчиво улыбаться, а в ночи будет завывать ветер и гулко хлопать железо на крышах…

Но потом я вспоминаю, что ты не знаешь старинных сказок про безымянного короля, про людоеда, про заколдованный сад. Ты никогда не бродила, зачарованная, под волшебными деревьями, и они не говорили с тобой человеческими голосами. Темной ночью ты никогда не спешила на мерцающий вдалеке огонек и ни разу не постучалась в ворота заброшенного замка. Не засыпала ты под яркими звездами восточного неба, и не баюкала тебя, покачиваясь, священная пирога… Укрывшись от зимнего вечера за толстыми оконными стеклами, мы наверняка будем молчать. Я буду плутать один по забытым сказкам, а ты — думать о чем-то своем. Я спрошу тебя: «А помнишь?..» Но окажется, что ты ничего не помнишь.

Я хотел бы гулять с тобой весенним днем где-нибудь на окраине города, чтобы небо было серым и ветер гонял по мостовой прошлогодние скрюченные листья. И чтобы было воскресенье. Во время таких прогулок в голову приходят мудрые и печальные мысли, и поэзия бродит где-то рядом, соединяя любящие сердца. От распахнувшегося за домами горизонта, от убегающих вдаль поездов и плывущих с севера туч в душе рождается смутная надежда, которую и словами-то не выразить. Мы будем держаться за руки, легко шагать рядом и говорить друг другу милый вздор. А потом зажгутся фонари, и мрачные дома-муравейники поведают нам свои зловещие истории, лихие приключения и душераздирающие драмы. Тогда мы, по-прежнему держась за руки, будем молчать, и, чтобы понять друг друга, нам не нужны будут слова…

Но от тебя, помнится, я никогда не слышал милого вздора, и ты, конечно же, не любишь такие воскресенья, и не сумеет твоя душа без слов говорить с моею. Не властна над тобой сказка вечернего города, и не трогает тебя смутная надежда, которую приносит северный ветер. Ты любишь огни, толпу, глазеющих на тебя мужчин, ты любишь быть там, где караулит тебя успех. Ты совсем на меня не похожа, и если бы пошла со мной на прогулку, то все время бы жаловалась на усталость. А больше ничего бы и не было.

Еще летним днем я хотел бы оказаться с тобой в тихой долине. Хохоча по любому поводу, мы бы обследовали рощи, ослепительно белые дорожки, тихие одинокие домики. Стоя на деревянном мосту, мы смотрели бы на бурлящую под нами речку и, прижавшись ухом к телеграфному столбу, слушали историю без начала и конца, что прилетела с другого края земли и улетит бог весть куда. А потом бы нарвали полевых цветов и упали в траву, и в пронизанной солнцем тишине смотрели бы в бездонное небо с проплывающими по нему белыми барашками. И на горные вершины. Ты бы сказала: «Какая красота!» — и больше ничего, потому что мы были бы счастливы. Наши тела сбросили бы тяжесть прожитых лет, а души бы наполнились такой свежестью, будто только что родились.

Впрочем, я понимаю, что на самом деле все будет совсем иначе — ты в недоумении будешь оглядываться по сторонам, а если и остановишься, то для того, чтобы поправить чулок или попросить у меня очередную сигарету; и с нетерпением будешь ждать возвращения. Ты не воскликнешь: «Какая красота!» — а скажешь что-нибудь скучное и совсем для меня не важное. Что поделаешь, просто ты так устроена. И мы ни на секунду не почувствуем себя счастливыми.

И все же — позволь мне сказать — я хотел бы пройти с тобой под руку по улицам шумного города, где-нибудь в ноябре, на закате, когда небо такое ясное и прозрачное. В этот час над куполами проносятся видения, задевая крыльями черных людишек, что суетятся в провалах сумеречных улиц. Воспоминания о счастливых временах и неясные предчувствия проплывают над городом, оставляя позади себя звенящее эхо. С детски наивной гордостью мы будем смотреть в лицо прохожим, пробиваясь сквозь людской поток, стремящийся нам навстречу. Мы будем светиться радостью, но не узнаем об этом, а люди на улицах будут глядеть на нас не злобно и не завистливо, а с доброй улыбкой, потому что этот вечер особенный, он излечивает все слабости человеческие.