– Эй! что там дальше?..

– Там ряды полицейских в шлемах!

– У! Смотрите, улицу заблокировали!

– Прочь! Флики, прочь!

Кто-то уходит, кто-то стоит, задрав подбородок, гневно поводит плечами, встряхивает волнистой челкой, вкладывает пальцы в рот и оглушительно свистит, еще свист, еще, вопли, ругань, вой: ууууууууууууууу!!!

Надо искать обходные пути. Куда бы я ни шел, не удавалось просочиться на Ги-Люссак. Всюду баррикады и полиция. Перевернутые машины и полыхающие мусорные бачки. Вокруг да около. Петля за петлей. А вот и побежали. Врассыпную. Ой-й! Где-то началось. Свист. Что-то ухнуло. Попадались люди с включенными транзисторами…

– Что слышно?

– Митинг на Данфер-Рошро.

– Я там был – никого не было!

– Не знаю, так говорят.

– Спасибо!

– В Латинский квартал лучше не идти… Осторожней, там флики!

– Спасибо.

Бегом, бегом.

– Эй! Ну, что там слышно?

– Все двинулись на Санте.

– Все ясно. Спасибо!

Петля, маневры, перебежки. Окликнул ссутулившегося очкарика.

– Как там на Ги-Люссак?

Он оторвался от приемника и надсадно сказал:

– Данни говорит, чтобы не сдавались… лежачих забивают и увозят в кутузку…

– Я говорю: Ги-Люссак! Как там?

– Ги-Люссак? Да ты здесь, на Ги-Люссак. Эта улица – рю Ги-Люссак! – и, прильнув ухом к приемнику, побежал, резво подскакивая.

Свист. Полицейские в черных касках с наплечными сумками, на шлемах крупные очки:

– Эй! Стой! Куда?

– Проходите мимо!

– Улица закрыта. Здесь небезопасно.

– Проходите, проходите!

– Я здесь живу!

– В каком доме?!

– Двадцать три!

– Ну, хорошо, давай!

Раскуроченный ситроен, перевернутый набок пежо… Ящики с землей… Отколотые от мостовой камни… Машины, ящики… Много битых горшков… мешки с землей… камни, груды камней, а дальше впереди – баррикада, студенты, флаги, транспаранты…

– Виктор! Сюда! Посмотри наверх!

Мари стояла на балкончике в белой блузке, узеньких джинсах, ее волосы развевались. Девушка и молодой человек. Все машут. Я поспешил к ним. Она выбежала навстречу. Бросилась на шею. Поцеловала. Запах духов, алкоголя и сигарет.

– Бежим скорее! Я тебя с Клеманом познакомлю!

Пританцовывая, Клеман выплыл на лестничную площадку; он хлопал в ладоши и вилял бедрами.

– А, вот и вы, мсье репортер! – Хлоп, хлоп. – Очень хорошо! – Пальцами щелк, каблуками стук. Протянул руку. – Клеман. – Хлоп, щелк, топ. – Вот так!

Я пожал его сухую руку. Он устремил в меня пронзительный взгляд. Сделалось неуютно. Он похлопал меня, ощупал мышцу плеча, сжал мой бицепс.

– Ого, мсье репортёр, да ты не слабак!

Я смутился. У него были узкие, хитрые карие глаза, загнутый, как у коршуна, нос, впалые щеки и кривой рот, язвительно-насмешливый, на лоб падали черные курчавые волосы, влажные, блестящие.

– Вот и познакомились. А это моя драгоценная Жюли, – представил он мне маленькую девушку с конопушками в мятом ситцевом платье, рыжую, веселую.

Мы вошли в квартиру. Беспорядок. Клеман поднял бокал – Vive la révolution! – Выпили.

Было много вина. Три бутылки на столе, много табака на газете и крошеный гашиш. На полу стояли две большие банки с чем-то мутным.

– Ого! – сказал я.

– Да, мы тут засели как при осаде, – сказал Клеман. – Идет война. Думаешь, тут просто пьют вино? Выйди на балкон и посмотри. В конце улицы ты увидишь баррикаду. Ее только начали собирать, но к вечеру она будет готова, а за ней другая, а еще дальше третья и так далее… – Я сказал, что видел баррикаду, мы высунулись с балкона: по улице ходили люди, носили ящики, мебель, доски; глухой стук ломов – дробят улицу. Я сказал, что не вижу в этом смысла. Клеман сильно удивился, хлопнул меня по плечу: – Давай, я тебе кое-что объясню, – он запалил самокрутку, медленно затянулся, выпустил душистый терпкий дым и передал сигарету мне. – Скоро появятся люди в касках с дубинками и щитами. – Я сказал, что уже видел их, передал ему самокрутку, гашиш был мягкий, приятный. – Хм, не, – Клеман сплюнул вниз с балкона, – это не они. Придут специальные войска: CRS. По радио сообщают, что уже подтягиваются. Они будут очень стараться, штурмовать. Они разозлены. У них будет много работы. Мы им гарантируем много работы. Эти южане, ох, они нас ненавидят. Они готовы стереть с лица земли всех людишек в очках, они готовы топтать людей, у которых нет ни гроша в кармане, зато есть великие идеи в сердце. CRS рады будут избить и отправить в кутузку каждого из тех, кто сегодня вышел бороться за новое будущее. CRS растопчут всех, с их дипломами, грамотами, публикациями…

– Ерунда, – перебила Жюли, – CRS здесь со вчерашнего дня. Мы вчера с ними пили кофе на Сен-Мишель…

– О да?

– О да, Клеман, о да! – дразнила его Жюли. – Мы с Мари – правда, Мари? – болтали с этими, из спец-спец-спец-войск, они такие же, как все – обычные мальчики, миленькие, между прочим… правда, Мари?

Мари ухмыльнулась…

– О да? – заводился Клеман. – Ах вот как… Жюли, милая моя Жюли уже любезничает с церберами, э?

– Э, да какие они церберы?

– Ну-ну. Ты ведешь себя как маленькая потаскушка…

– Я тебе сейчас покажу потаскушку!

– Покажи! – задорно сказал он. – Покажи!

Он сцепился с ней. Жюли укусила его, вырвалась и влепила ему смачную пощечину.

– Ну а что мне делать? Ты, сволочь, шляешься невесть где! Куришь гашиш, как сволочь-марокканец?

– Я и есть марокканец! – кричал в ответ Клеман, лупил себя по щекам и по лбу: – Я настоящий сволочь-марокканец! Марокканец! Я!

– Да иди ты, Клеман, ты знаешь куда!..

Клеман затянулся и, пуская дым, гнусаво запел какую-то жалобную арабскую песню… Жюли отобрала у него самокрутку, сказала ему заткнуться, потрепала за чуб, передала самокрутку Мари, – все эти движения конопатая девчушка проделала за одно яркое мгновение. Вертлявая, костлявая, бойкая – огонь! Мари затянулась и обняла меня; держа сигарету на отлете, она целовала меня, выпуская дым – я закашлялся; она засмеялась, поцеловала меня в щеку, шею, ухо и вдруг отстранилась, что-то быстро серьезно сказала Жюли, та ей столь же неуловимо серьезно ответила. Со словами «перестань, рыжая», Клеман полез к Жюли, она вывернулась, дала ему тычка, забрала самокрутку у Мари, сказала: «э, не кури так много, сама знаешь, чем это для тебя может кончиться», легко затянулась, вернула самокрутку Клеману, поцеловала его взасос, опять дала пощечину, на этот раз мягкую, любовную, и пошла с Мари на кухню. Клеман отвернулся, глядя в сторону баррикады, он шептал: