Но не только сатанинское, дьявольское видит средневековый хронист в мусульманстве. Описывая чудеса, связанные с жизнью Мухаммада и историей его учения, Матвей Парижский подспудно удовлетворял потребность средневекового человека в чудесном. Чудеса не вписывались в христианскую концепцию сверхъестественного, официальное христианство порвало с народными легендами и сказками.[493] Чудесное, однако, жило в народном сознании. На самом деле в исламском вероучении было мало чудес. Главное чудо — откровение Корана.[494] Однако в христианском сознании мусульманский мир был миром чудесного, а точнее, чудесного экзотического.[495]

Матвея Парижского особенно интересует мусульманский рай. Христианские представления о рае были смутными и расплывчатыми. Уже в новозаветной традиции изображение рая достаточно абстрактно. Райское блаженство понималось как внутреннее состояние человека, достижение святости: «Но как написано: „не видел того глаз, не слышало ухо и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его…“» (I Кор. 2, 9). Средневековая мысль пыталась конкретизировать эти представления. Попытки определить местоположение рая, найти его на краю земли время от времени предпринимались средневековыми путешественниками, монахами и купцами.[496] Еще в VI в. известный ирландский монах Брендан отправился на поиски Земли Обетованной и описал увиденные им земли.[497] На картах средневековые авторы чаще всего помещали рай в Индии; по их представлениям, там текут четыре райские реки — Тигр, Евфрат, Нил и Ганг — и живут там счастливые и невинные люди.[498] Познакомившись с исламом, средневековые авторы встретились с предельно конкретизированными и яркими представлениями о рае. Это, несомненно, поразило их воображение. Картина мусульманского рая была четкой — в раю праведников ожидают плотские удовольствия — ведь там, как и в Индии, текут четыре реки — вина, молока, меда и воды: Матвей Парижский подробно описывает эту картину.[499]

Известно, что мед и молоко для мифологического сознания прежде всего архетип обильной пищи, изобилия вообще.[500] Мусульманский мир для средневекового человека — мир изобилия, модель лучшего мира. Праведники в раю насыщаются и предаются телесным удовольствиям. В раю, продолжает далее Матвей Парижский, гуляют прекрасные гурии, дарящие мужчинам ласки,[501] и праведники предаются плотским наслаждениям. Мусульманский рай — антитеза христианского рая.

Все обряды мусульман осмысляются в категориях инверсии, ислам — зеркальное отражение христианства, в котором привычные обряды и традиции приобретают противоположный смысл. Но ведь для средневекового Запада нередко именно «мир наоборот» оказывается миром чудесного.[502] В этом воображаемом мире все меняет свои места: вместо поста обильная еда, вместо воздержания сексуальная вседозволенность; в нем оказывается возможным то, что невозможно в реальном мире. Средневековому воображению «золотой век», «земной рай» рисовались как антитеза миру реальному. Вспомним, что основными элементами чудесного в средневековом сознании были обильная еда, сексуальная вседозволенность, обнаженное тело и ничегонеделание;[503] и это как раз те реалии, которые видели или желали видеть в мусульманском мире западноевропейские хронисты. Именно на XII–XIII вв. приходится расцвет западной литературы о воображаемых царствах изобилия, о стране Кокань.[504] Исламский мир, его чудеса, экзотика, поражавшие воображение западноевропейских христиан, отчасти отождествлялись с этим воображаемым миром. Мир ислама был не только царством Антихриста, воплощением зла, но и земным раем, перевернутым миром реальности, в котором возможно то, что невозможно в реальном мире. Мы видим в христианском мифе о мусульманском рае возвращение языческого мифа о «золотом веке».[505] Мусульманский мир оказывается земным раем, причем раем языческим; ведь и сами мусульмане в представлении средневековых христиан — язычники. Рассказ о «чудесном» придавал повествованию хронистов о мусульманском мире аутентичность. В XII–XIII вв., когда чудесное вторгается в средневековую культуру, рассказ о mirabilia становится общим местом средневековых хроник. Это наиболее типичный топос средневекового воображаемого.

В середине XIII в. была написана еще одна биография Мухаммада, принадлежащая перу французского писателя Винцента из Бовэ. Крупнейший компилятор Средневековья, он в 1246–1247 гг. написал так называемое «Историческое зерцало», являющееся составной частью его сочинения «Большое зерцало».[506] Винцент из Бовэ изобразил Мухаммада обманщиком и лжецом, искушенным в волшебстве и черной магии.[507] Ложью и обманом Мухаммаду удалось убедить арабский народ в том, что он богопосланный пророк. Псевдопророк объявил себя мессией и стал распространять ложные взгляды. Винцент из Бовэ так излагает подробности жизни Мухаммада, что нетрудно заметить близость биографии Мухаммада жизнеописанию Антихриста. Тот тоже учился черному искусству, а в тридцатилетием возрасте явился в Иерусалим, чтобы объявить себя мессией, которого ждали иудеи.[508] Французский писатель сообщает, что и Мухаммад убеждал всех, что он мессия.[509] Мухаммад, подобно Антихристу, ложью и обманом завоевал себе признание в Аравии и стал фальшивым пророком. В хронике отражено распространенное церковное представление о Мухаммаде-Антихристе. В духе византийской традиции хронист описывает эпилептические припадки Мухаммада. По словам писателя, сам пророк объяснял их видениями, в которых ему являлся архангел Гавриил.[510] В этой части хроники описание Винцента из Бовэ книжное и традиционное. Но иногда оно становится более живым — тогда, когда писатель передает в своем сочинении и фольклорные сюжеты — легенду о голубке, клюющей зерна из уха пророка, легенду о прирученном им белом бычке, рассказы о мусульманском рае.[511] Воспроизводя рассказ Готье Компьенского, Винцент из Бовэ пишет, что пророк специально вырыл каналы, которые наполнил медом и молоком, чтобы показать невежественным арабам их будущее в раю. Все эти «чудеса», утверждает хронист, ложны. Однако он не избегал их описаний, ибо в них было немало экзотики, которой так желал средневековый человек. В полном соответствии с церковным мифом об исламе как религии меча хронист рассказывает, что Мухаммад принуждал к своей вере «мечом, насилием, гнетом, истреблением населения».[512] Мухаммад насильно отбирал имущество у слабых, уничтожал владения соседних народов, чтобы принудить их перейти в ислам.[513] Разделяет Винцент из Бовэ и другой традиционный церковный стереотип, согласно которому ислам — религия потворства страстям. Он чрезвычайно подробно описывает мусульманский рай плотских удовольствий. Бог якобы говорит в раю праведникам: «Ешьте и пейте беззаботно, возлежите на ложах… дадим вам… прекраснейших жен… разнообразные плоды… мясо для еды».[514] Сам пророк Мухаммад — человек крайне распутный.[515] Наваждением для средневековых писателей, и в том числе для Винцента из Бовэ, стал придуманный ими мусульманский культ богини Венеры, который французский хронист объясняет любовью арабов к плотским наслаждениям и их сексуальной распущенностью.[516]