Гордыня мусульман, обуреваемых неразумным желанием воевать против христиан, ярко раскрывается в одной фантастической сцене, изображенной почти во всех хрониках Первого крестового похода.[558] Накануне битвы с крестоносцами мать Кербоги приходит к сыну и увещевает его смирить гордыню и не вступать в сражение с «непобедимым народом франков»: «Неужели ты станешь испытывать силу Бога христиан и особенно народа франков (gentis Francorum)? — спрашивает она сына и далее продолжает. — Глупо, однако… неистовствовать против Всемогущего и безумствовать против его людей…».[559] Однако увещевания матери встречают иронические возражения Кербоги: «Ты с ума сошла или одержима? (Puto quod insanis aut funis es plena)… Боэмунд и Танкред ведь не боги франкские… и не едят же они две тысячи коров и четыре тысячи свиней за один завтрак…»,[560]— ехидно замечает он. Кербога уверен в победе, так как прежде всего полагается на численное превосходство мусульман: «они (христиане. — С. Л.) не могут сравняться с нами — ни числом, ни боевым духом. Даже я один имею больше могучих и воинственных эмиров, чем они со всей своей армией».[561] Самонадеянный грешник, Кербога верит в свое материальное превосходство. По принципу инверсии рисуется модель поведения христиан — те уповают прежде всего на духовные, а не материальные силы. В изображении мусульман присущие средневековому сознанию дихотомии материального и духовного, грехов и добродетелей получают наиболее полное воплощение. Опираясь на общепринятые в их культуре представления, хронисты утверждают спиритуальное превосходство христиан над иноверцами. В чем же именно проявляется секрет превосходства Бога христиан и крестоносцев? Дело не в их физической силе и численном преимуществе — ведь воинственные мусульмане уже побеждали другие народы. «… Ты известен своей воинственностью и силой, и никакие народ… не смогут тебе противостоять, и лишь заслышав твое имя, обратятся в бегство, как овцы бегут от льва…»,[562] — говорит мать Кербоги своему сыну в хронике Анонима. Дело, очевидно, в том, что вера христианских рыцарей истинна, и в том, что они обладают чувством морального превосходства. В сражении мусульманам противостоят воины Христа, которых защищает их непобедимый Бог, и их победа тем самым уже гарантирована: «Сын, — говорит мать Кербоги в хронике Гвиберта Ножанского, — Боэмунд и Танкред обычные люди, и нам, смертным, покорны; но они сражаются за веру… и их Бог им помогает…».[563] Именно поэтому Кербоге и его воинам предстоит необычная битва, ведь до сих пор они воевали лишь с равными себе — языческими — войсками. В хронике Бодри Дейльского героиня говорит: «Тебе следовало бы подумать о том, с каким непобедимым народом (insuperabili… gente) ты будешь воевать, тебе надлежало бы понять, сколь необычны войска, с которыми тебе предстоит сражаться…».[564]

Воспроизводя эту драматическую сцену, хронисты ясно дают понять, что superbia мусульман велика, раз они надеются победить силой оружия и благодаря своему численному превосходству. Если крестоносцы рассчитывают на своего Бога, то мусульмане — на самих себя. События Первого крестового похода интерпретируются символически — в ветхозаветном смысле. Эта традиция была хорошо известна в Средние века, и читателям были ясны все сравнения современной им истории с ветхозаветной. Неслучайно рыцари, направляющиеся в Святую Землю, хронистами часто сравниваются с древними евреями, а крестовые походы, согласно историкам Первого крестового похода, были предсказаны ветхозаветными пророками.[565] Крестоносцы рассматриваются как богоизбранный народ, и то, что известно о враге Израиля из Ветхого Завета, обладает общим смыслом для любого врага божественного народа. Как и в предыдущих сценах, Кербога проявляет в этом эпизоде самый большой в системе христианского миросозерцания грех — гордыню, крайний индивидуализм, выражающийся в восстании против Бога, ибо атабек Мосула осмеливается сражаться против народа Бога — христиан. Конфликт христиан и мусульман осмысляется в хрониках в традиционном для средневековой культуры духе — как конфликт сил духовных и сил материальных, борьба vitium против virtue, борьба civitas Dei против civitas Diaboli в августиновском смысле. Примечательно, что обвинения в гордыне предъявляет Кербоге мусульманская женщина. Она произносит слова, которые скорее могла бы произнести христианка; ей, мусульманке, приписываются представления, характерные для христиан. Образ мусульманского мира не только плод чистой фантазии хронистов, но и создается по аналогии с христианским миром. Таков один из используемых средневековыми писателями приемов изображения Другого — имманентные христианской культуре представления проецируются на мир ислама, и иноверцы под пером рыцарских писателей приобретают черты христиан. Хронисты, очевидно, не выходят за пределы собственного видения мира и весьма часто, изображая мусульман, дают волю своему воображению, дабы восполнить недостаток реальных сведений.

Главную роль в создании образа сарацин играла, конечно, церковная традиция, — в соответствии с ней мусульмане изображаются как язычники (pagani) со всеми присущими им грехами. Об этом свидетельствует и еще один эпизод, часто упоминаемый в хрониках Первого крестового похода. В нем также получили отдаленный отзвук события, связанные с осадой Антиохии. Накануне нападения франков атабек Мосула Кербога беззаботно играет в шахматы, не веря никаким сообщениям о приближении христиан. Его слуга по имени Амирдалис, увидев приближающиеся к лагерю мусульман христианские войска с поднятыми знаменами, спешит к беспечному и самонадеянному атабеку, играющему в шахматы, и сообщает ему новость. Иноверцы видят неизвестные знамена и после долгих выяснений со страхом признают, что это знамена папского легата Адемара дю Пюи.[566] Эпизод по-разному пересказан разными хронистами, но смысл его интерпретирован ими примерно одинаково — мусульмане демонстрируют свое презрение к христианам, но их гордыня быстро обращается в страх при появлении христианских воинов. Вот как изложен этот эпизод в хронике Раймунда Ажильского. Заносчивый Кербога, услышав новость о неожиданном появлении христиан, вначале удивляется и негодуя спрашивает своего слугу: «Что это такое? Разве не говорил ты мне, что франки малочисленны и никогда не будут со мной сражаться?». Турок оправдывается: «Я не говорил, что они не будут сражаться, а что если… я их увижу, то скажу тебе, сможешь ли ты их легко одолеть».[567] Все еще недоумевающий Кербога с надеждой спрашивает: «Никто из нас никак не может прогнать их?». И устрашенный появлением армии крестоносцев прежде самоуверенный воин вынужден смиренно признать: франкские рыцари отступят только в том случае, «если весь народ языческий на них нападет».[568] В хронике Рауля Канского Кербога, видя, что крестоносцы вот-вот нападут на него, подзывает переводчика и предлагает передать христианам, что он согласен выполнить их условия, от которых прежде отказался.[569] Так гордыня мусульман обращается в страх. Как уже отмечалось, иноверцы очень часто проявляют гордыню и заносчивость до начала сражения, но потом обнаруживают трусость и страх. Именно так хронисты чаще всего описывают их поведение. Так же излагается история поражения султана. Сын Яги-Сиана, ранее относившийся к крестоносцам с высокомерием, после поражения под Никеей рисует фантастический образ христиан, войска которых бесчисленны, а силы бесконечны. При встрече с единоверцами он рассказывает: «Некогда я победил всех франков и полагал, что, связав, уведу их в плен, но оглянувшись назад, я увидел такое бесчисленное множество людей, что если бы кто-то из вас там был, то подумал бы, что все горы и холмы, все равнины покрыты бесчисленным их множеством». Зрелище неисчислимого множества христиан вызывает у турков чувство страха, и они устремляются в бегство.[570] Общее наблюдение хронистов таково — как только христиане начинают побеждать врагов, так «гордыня» мусульман сразу же обращается в ничто.[571]