В текстах той эпохи понятие родины, или отечества, постоянно соседствует с понятием королевства. И это было необходимо поскольку люди, как правило, понимали под родиной место или область рождения. Так называемая «patria localis» была им гораздо ближе и понятнее, нежели «patria communis». Кроме того, слово «patria» зачастую вообще не воспринималось как отчизна, поскольку на французский язык оно обычно переводилось как «pays», т. е. «край, страна», без добавления, что это «родная» страна. Любовь и долг по отношению к родине-Франции при этом обосновывались через идею святости королевской власти, святости, нисходящей на все королевство. Поэтому те обязательства, которые родина налагает на людей, это их обязательства перед священной персоной короля, а в конечном счете перед Богом. Короче говоря, любовь к отечеству была производной от любви к Богу и королю.

Говоря о влиянии патриотических идей времен Филиппа IV на французскую общественную мысль того времени, следует отметить, что оно было весьма скромным. Прежде всего потому, что эта мысль, остававшаяся по своему складу преимущественно христианско-феодальной, с трудом усваивала их, равно как и другие монархические идеи легистов короля. Она отторгала их как чужеродное тело, поскольку монархические идеи ясно выражали чрезвычайные политические амбиции монархии, которые наталкивались на осознанное сопротивление различных слоев населения и метили не столько в сердца, сколько в кошельки подданных.

Опыт легистов Филиппа IV, впервые создавших логически законченную концепцию французской монархии проабсолютистского толка, оказался несколько преждевременным, как преждевременными были и политические завоевания этого короля, которыми после его смерти монархии пришлось поступиться. Но он, однако, оказался весьма плодотворным, и доктрина легистов стала настоящим кладезем премудрости для поборников сильной и неограниченной королевской власти позднее, во второй половине XIV–XV вв. По сути дела монархическая мысль этих двух столетий, развивавшаяся по мере подъема авторитета и силы королевской власти, не сказала ничего существенно нового по сравнению с тем, что писали сподвижники Филиппа IV.

Укреплявшаяся монархия взамен феодального понятия верности внедряла в общественное сознание представление о верноподданстве королю, которое вместе с сакральной концепцией королевской власти стало основой монархического патриотизма эпохи Столетней войны. Чувство преданности родине — королевству Франции — и готовность к самопожертвованию ради нее проистекали из чувства сознания верности королю. Именно такова была подоплека патриотизма Жанны д'Арк, подвиг которой стал символом выполнения патриотического долга. Как совершенно справедливо заметила М.-М. Мартен, «для нее, как и вообще для французов ее времени, краеугольным камнем патриотизма остается верность королю».

Хотя монархический патриотизм был наиболее характерным для Франции той эпохи (его значение для общественной мысли, правда, не стоит преувеличивать), нам хотелось бы обратить внимание на ранний опыт проявления патриотизма гражданского. Его провозвестниками были люди гуманистически образованные, мировоззрение которых сложилось под влиянием античной и современной им итальянской литературы. Из этих французских гуманистов первой трети XV в. благодаря своим сочинениям наибольшую известность получил Ален Шартье (1386–1449).

Глубоко переживавший военные поражения французов в возобновившейся в 1415 г. Столетней войне, главную их причину он видел в нравственном упадке общества и разложении государства. «То, что происходит в этой стране, это не война, а разнузданный разбой и грабеж», — писал он. Сравнивая свое время с былыми веками, золотым, серебряным, бронзовым и железным, он удрученно утверждал: «Наш нынешний век так запятнан позорной жизнью людей, что по сравнению с другими веками он может быть назван веком нечистот».

А. Шартье был глубоко убежден в непревзойденном величии Франции и французов, ставших наследниками Римского государства и римлян, и поэтому столь горек для него был контраст настоящего со славным прошлым. Если в прошлом «имя французов славилось и во время мира, и во время войны, ибо у нас были люди сильные телом и духом, изобретательные, в речах глубокомысленные, в делах величавые, отличавшиеся любовью к доблести и добрым нравом, то теперь — увы! — мы хорошо знаем, как все переменилось в делах и нравах, и наша добрая судьба отвернулась от нас, ибо порождаем мы нынче людей слабых телом и духом, с рассудком помраченным, легковесных в речах и нерешительных в делах, а потому не ценят больше ни наук, ни образованных людей… И имя француза, — сокрушенно замечает он, — когда-то столь гордо звучавшее для нас и столь почитаемое среди иностранцев, теперь в тягость нам и в насмешку употребляется другими народами».

Эти слова Шартье дают ясное представление о кризисе национального самосознания, остро переживавшемся в то время, по крайней мере, образованными слоями общества, которые были главными выразителями национальной идеи. Выход из трагического положения, в котором оказалась Франция, для многих людей мыслился на пути, проторенном многовековой традицией социально-политической логики: примирение с Богом и восстановление поруганной справедливости. Шартье же, воздав должное и этому традиционному пути, предъявил своим современникам, помимо счета, который они должны оплатить Богу, также и неоплаченный счет Природе.

Обстоятельно рассматривая, чем же именно человек обязан Природе и откуда проистекают эти обязательства, Шартье разворачивает концепцию патриотического долга и гражданской морали. Как уже было сказано, эти его взгляды несомненно были навеяны античной и итальянской гуманистической мыслью. Особенно сильное влияние на него оказали письма Колюччо Салютати, которые с увлечением читали в кружке французских гуманистов, созданном Жаном де Монтрейем, куда в юношеские годы был вхож и А. Шартье.

Среди итальянских гуманистов XIV в. Салютати выразил любовь к родине, вменяемую в первейшую обязанность человеку и гражданину, с наибольшим пафосом. «Никакая любовь, — писал он, — не может сравниться с любовью к отчизне… Если мы обязаны родителям почтением, детям нежностью, супруге верностью, а всем людям благоволением, то родине мы обязаны всем этим вместе взятым и самой нашей жизнью. Ибо это она нас создала, она нас опекает, а главное — от нее мы ведем свое происхождение». Во имя родины можно и должно не только своей жизнью пожертвовать, но и вообще любой нравственный закон преступить, полагает он: «Ты не знаешь, сколь сладостна любовь к отчизне; ради ее защиты или усиления не должна показаться невыносимой, тяжкой или преступной возможность отрубить голову отцу, сразить братьев или мечом поразить плод во чреве своей жены».

По сравнению со своим духовным наставником А. Шартье более рационален в обосновании патриотического долга человека. Он постоянно апеллирует к идее Природы, к закону Природы, из которого этот долг вытекает. «Закон Природы таков, — пишет он, — что никакой труд не тяжек и никакая опасность не страшна, когда нужно защитить родину и спасти сеньорию, которая от самого вашего рождения и до смерти готова оказать вам поддержку… В первую очередь Природа обязывает всех к спасению своей родины и к защите той сеньории, где Бог породил вас и дал вам жизнь».