только начал свой путь! За его славу! Ибо даже самые малые народы в нём — великие, потому что вместе…

— Да будет так. И за его покорителей космоса!

Кто-то опять закричал — там, в углу ресторанчика.

— И всё-таки, Миша, — опять заключил Андрей, — почему, почему нам здесь так тяжело? Ну конечно, это другая страна, но зато какая здесь колбаса! Для них колбаса и бытие — одно и то же. Но ведь я знаю самых простых людей, одесситов с Брайтон-Бич, и некоторые из них очень удачливые. Пусть таких мало, но у них не только колбаса, у них даже дома, а всё равно родину не забывают… Но это я так… Нам и дома не нужны… Может быть, легче б было, если бы мы жили в подземелье…

— Хватит бредить. Как будто ты не знаешь, почему нам здесь тяжело. Здесь нет правды для русского человека. А цивилизация — что ж? Самая обыкновенная. Ну разумеется, пародия на Антихриста. До самого-то, до главного, они, как ни пыжатся, явно не дотягивают. Мелковаты. На этом и погорят. Даже дьявол ими побрезгует.

Андрей расхохотался:

— Ну и точен ты, старик, в своих определениях!

— Да что с них взять! — горячился Миша. — Они думают, что душат людей, а на самом деле — душат самих себя. Они сами себе палачи, хотя не сознают этого. Банкиры правят миром и думают, что уже контролируют и вечность. Мир, которым правят банкиры… До этого человечество ещё не докатывалось. Уж лучше бы им правили вши…

Нет ничего хуже капитализма — это говорили с разных точек зрения. А их «свобода» — просто открыли ящик Пандоры под предлогом того, что свобода неделима, что для всего и для всех должна быть свобода, и выпустили на волю самые чёрные, низшие инстинкты, чтобы поработить человека и уничтожить в нём всё высшее. Вот и весь секрет их так называемой свободы. Кончили-то рабством, ибо что может быть более рабским, чем подчинение своей низшей природе? В этом суть Запада. Потому и визжат все их мадонны, нобелевские лауреаты, президенты и дегенераты с экранов ТВ.

— Что ж делать, Миш, мы здесь живём, хотя это нас не касается…

— Ещё не хватало, чтобы это нас касалось. И всё-таки, говоря об Америке, — ниже и чудовищней этой самой инфантильной и злобной цивилизации ничего не было в истории человечества. Всё, включая последние дни Римской империи, меркнет. Они себе уготовали действительный ад, но не для нас он… Ничего, Андрюша, приучайся жить в аду, тем более ад-то комический, хоть и пыжится. И умей жить в одиночестве. Да иначе здесь и нельзя.

— Насчёт одиночества я согласен. Но всё-таки где-то, на мой взгляд, ты не прав в отношении Америки. В том плане, что, по моему мнению, и она способна к кардинальным переменам к лучшему… По-твоему же, выходит какое-то жуткое предопределение. А где же свобода?.. Мы и не представляем себе, как всё в мире может перемениться, даже за короткий срок. Ты же всегда уходишь в крайности, хотя, конечно, и таким путём может открыться истина, но…

— Ну, надейся, надейся, если это тебя устраивает. Прости, я напрасно обвинил тебя в трусости. Я никому ничего не навязываю…

Так закончился их разговор на вершине горы, где некогда пировали и жгли свои костры индейцы, а сейчас продают кока-колу.

11

На следующий день вечером Лена решила устроить дома что-то вроде «неформального» стихийного поэтического чтения, как было когда-то в Москве. Собственно, приглашать было некого (Замарин и так был здесь), кроме одного молодого аспиранта, Нормана, а других действительно нельзя было звать — не в смысле знания русского языка, а в смысле души.

Норман же был удивительный: про него многие говорили, что он родился с русской душой. В первый раз ему это сказали, когда он мальчиком попал в эмигрантскую русскую семью. Он сам не понимал тогда своего влечения к русским, но, когда ему несколько раз в других эмигрантских семьях сказали то же самое, ему даже стало страшно… Что значит русская душа? И почему у него — не имеющего ни капли русской крови — русская душа? Разве душа — не только русская, может быть, она шире идеи национальной принадлежности? Может быть, она в каком-то смысле универсальна, космична и в то же время самобытная, особенная?

Россия и Советский Союз стали его настоящей страстью. Он несколько раз там бывал и ездил даже по деревням — ему казалось, что он вернулся на свою планету.

«Вечер» внешне был очень прост. В гостиной, рядом с кухней, за большим, каким-то крепким, внушительным столом расположились все «присутствующие»: всего четыре человека. Поэта ещё не выбрали. Андрей думал, что он должен быть из нашего века, и один из трёх самых центральных в нём (Блок, Хлебников, Есенин) — Блок, потому что создал свой космос, свой мир (в этом и отличие гения от таланта, скажем, Блока от Ахматовой). Русский Данте, в общем.

Хлебников — гениальный эзотерик, стоящий у истоков всей русской поэзии XX века. Есенин — понятно само собой. Ну ещё он бы где-то добавил Маяковского и Цветаеву — как сверхреволюционеров поэзии… Ну а остальных потом; их много, мощных и тончайших.

И вдруг, после быстрого ужина с водкой, начали читать — сразу и спонтанно. И поэт был выбран неожиданно и спонтанно, словно сам сошёл к ним, — Есенин. Стихи полились сами (читали, чаще наизусть, Замарин, Андрей и Лена), как из какого-то океана в душе. Начал Андрей:

…Я ведь знаю, и мне знакомо,

Потому и волнуй и тревожь —

Будто я из родимого дома

Слышу в голосе нежную дрожь…

За ним подхватила Лена, а затем чтение приобрело какой-то почти литургический характер:

Этой грусти теперь не рассыпать

Звонким смехом далёких лет.

Отцвела моя белая липа,

Отзвенел соловьиный рассвет.

…Цветы мне говорят прощай,

Головками кивая низко.

Ты больше не увидишь близко

Родное поле, отчий край…

Читали без всяких комментариев — внутреннее состояние, которое всё росло и росло, было самым лучшим комментарием. Словно уже не было ни этой комнаты, ни этого города, ни Америки. Словно они были опять в вечной России, которая победила пространство и время:

…Нездоровое, хилое, низкое,

Водянистая, серая гладь.

Это всё мне родное и близкое,

От чего так легко зарыдать…

В конце концов