не раскроет! — кричал Павел. — Жрите, жрите! Лицемеры! Пуритане жалкие! Поглощайте своё! Сейчас у вас модно насиловать детей, вы захлёбываетесь от восторга, ваши пуританские газеты воют, но я вам изображу такое, что вы захлебнётесь в собственной блевотине, которая мало чем отличатся от вашей спермы! Жрите, выродки, перед своими телевизорами, в которых вам морочат голову, чтоб превратить вас в слабоумных скотов. Я — крайний человек, и если я покажу вам разврат, то вы забудете даже свою любимую педофилию… До свидания, пародия на идиотов, то есть истинные американцы. Я иду пить.

И Павел засмеялся каким-то даже добрым смехом.

Многие эмигранты были возмущены.

— Что он — советский агент? — кричали некоторые. — Зачем он клевещет на Америку?

Американцы сдержанно улыбались.

— А я боюсь за него, — шепнула Люба, подойдя к Лене. — Рано или поздно Запад его сломит — вот увидишь. Он будет ему служить, думая, что бунтует… Такие — самые ценные для них.

Постепенно какое-то напряжение, переходящее в крик, нарастало в этой зале. Может быть, слишком много было выпито алкоголя. Хозяйка Дина — писательница и журналистка, маленькая, прозрачная, полугорбатенькая, но с голубыми, внешне бездонно-невинными глазами, — ходила от одной группы к другой — но не хохотала, а просто смеялась. И глаза её при смехе ещё больше леденели.

Хор старух окружал Лиз — знаменитейшую из них. Все остальные не были старухами творчества: ни художницами, ни журналистками, ни писательницами. Лиз горделиво возвышалась среди них. Каким-то рывком Яков оказался около неё.

— Смотреть надо за ним. Господи, кто его сюда привёл? — проговорил Андрей. — Ты, Игорь?

Но Игорь хранил молчание: лицо его словно ушло к его Тане.

— Его же лечить надо в больнице. А он бродит по Нью-Йорку.

Яков между тем непрерывно вглядывался, прямо коршуном, в лицо Лиз. В ответ лицо Лиз всё каменело и каменело, но это означало, напротив, заинтересованность. Её какие-то мёртво-могущественные глаза тоже всматривались в лицо Якова: какой ни есть, а всё-таки молодой, тридцати лет, а ей уже больше восьмидесяти… И то неплохо.

Грянула музыка — рок, танцы. Лиз Булвэр подхватила Якова и завертела его, хотя тот ничего не умел танцевать. Эмигранты не могли сдержать хохот.

— Яков, при, при к ней… Она богатая! — визжал в ушко Якову какой-то толстячок.

— У нас шизофреники — и те откусываются, — хохотал Виктор со «Свободы».

— Я люблю тебя, — сказал Яков ей по-английски. — Я вижу, какая у тебя душа чистая, и потому мне твой возраст не мешает. У нас в России главное, чтобы душа была чистая…

Лиз радостно каменела.

— Ха-ха-ха, у него нет времени и нет денег, — хохотал над ухом кто-то другой.

— Вперёд, вперёд, Яков. Она тебе лечение оплатит. Не будешь жить в каморке. В сумасшедший дом для миллионеров отправят! — пришёптывал третий, подмигивая.

Вдруг Яков разозлился. Остановился, отпав от Лиз.

— Ну что вы, что вам надо?! А?! — закричал он.

От него разбежались.

Он покраснел, хотел ещё что-то крикнуть, но Лиз, хохоча, подхватила его.

— Не теряйте ни минуты, молодой человек! — верещала она. — Энергии, энергии больше! Нет энергии — принимайте пилюли! У нас есть потрясающие пилюли. Но главное — не унывать. Помните, вы — победитель, вы — хозяин жизни. Смелее!

Дина — хозяйка квартиры — подошла сзади и хлопнула Лиз по спине:

— Молодец, Лиз! Это что, твой персонаж?!

— Ха-ха-ха-ха!

— How are you?

— Не правда ли, сегодня прекрасная погода?

— Погода сегодня прекрасная.

— How are you?

Английская речь мешалась с русской, и во всех этих криках и в спокойных разговорах было непонятно, кто кого понимал. Многие эмигранты, крича, не понимали английский, и многие американцы, тоже крича, не понимали русский. Единственно интернациональным и понятным всем был хохот.

— Ха-ха-ха! Хо-хо-хо!

— Старик, если бы ты знал, какая обо мне пресса, какая обо мне пресса!

— А мой портрет, ты видел мой портрет?!!

— Ха-ха-ха! How are you?

— Да что там о нём говорят! Вонючий коммерческий художник! Безмозглый купец!

— А я пробьюсь, всё равно, всё равно!

— Меня уже сравнивали с Дали. И заткни ты своё хайло, тоже мне художник!

— Лишь бы писали, писали. Пусть пишут, что педераст, педофил, идиот, — кричал кто-то совсем озверевший от злобы. — Я согласен кастрировать себе мозги, стать идиотом, потерять дар речи — лишь бы обо мне была пресса и телевиденье! Да, да! Если бы мне предложили, кем быть — безвестным гением или известным имбецилом, я не колеблясь выбрал бы второе! Тьфу, тьфу, тьфу! Только имбецилы сейчас знаменитости! Ну и пусть! Хочу быть имбецилом! — заявил он.

Этот покрасневший от злобы был не кто иной, как наш поэт Саша. Его еле уняли.

— А что — он говорит правду, — заявил Виктор.

— Успеха! Успеха! Успеха!

— Конечно, сказал правду. Правда, правда — вот что самое важное!

— Ну и зверинец. Игорь, что это с ними? — спросил, захмелев, Андрей.

— Ничего. Гуляют. Говорят правду, — спокойно ответил Игорь.

Всё время, будоража всех, подвывала, визжа, сумасшедшая музыка. В центре всего была почему-то Лиз Булвэр, может быть благодаря своей сверхамериканской энергии. Яков был уже отброшен, но он понял всё по-своему. Она танцевала теперь с какой-то молодящейся старухой — та падала ей на руки, извиваясь. Целый хор других старух, безвестных, зависящих от Лиз, кружился вокруг. Кто танцевал — одна подхватила Якова, — а некоторые даже пели какими-то странными, незвучащими голосами. От жары и пота стекала с лиц лихая разноцветная косметика, обнажая коричневую кожу со старчески-предсмертными, почти трупными пятнами, уходящую в гниение.

— Наслаждайся, наслаждайся, наслаждайся, — то тут, то там слышались голоса, точно сорвавшиеся с экранов телевидения.

У Лиз был даже свой приём, не применяемый, правда, в этот вечер: немножко раскрашивать себя, особенно брови, под цвет нежной девичьей крови — с намёком, что у неё есть ещё тёплая кровь и руки её, да и тело не так кладбищенски холодны, как это кажется при первом прикосновении.

— Наслаждайся, наслаждайся, наслаждайся, — шептала старуха вдали, и губы её тряслись от обязательного хохота. Рядом с ней, не слыша её языческого шёпота, орал взбудораженный эмигрант:

— Зато у меня есть деньги, деньги, деньги! Я могу купить вас всех, со всеми вашими картинами. Я работаю в нефтяном бизнесе. Завидуйте мне!

Между тем в других регионах было внешне прилично. Правда, бесконечные «how are you» и «не правда ли, прекрасная погода?» перемежались иногда с ядрёным и популярным одесским матом. Бутылки опустошались здесь с редкой быстротой — чему способствовала какая-то неформальность этой встречи эмигрантов и местной интеллигенции.

— Уедем скорее, — шепнул Андрей Лене, и вдруг они увидели Генриха.

У