Ярко намазанные губы растянулись улыбкою, обнажая редкие, почернелые уже, зубные пеньки. Хюррем чуть не скривилась, но удержала-таки на лице спокойную и даже равнодушную маску. Но гнилые зубы гадалки не давали ей покоя, и взгляд против воли все время возвращался к этим уродливым обломкам. Хюррем была безразлична к чужому уродству, но щербатость считала чем-то вроде заразной болезни, мерзкой и противной. Там, где она родилась, нехватка зубов у женщины считалась огромным недостатком.

Хюррем прикрыла глаза, мохнатые ресницы коснулись щек, смахивая жемчужную пудру. Вместо покалеченных зубов она представила себе лесную поляну, затененную от кружева солнечных лучей густыми еловыми лапами, и низко срезанные грибные ножки, оставленные более удачливым сборщиком, уже напитанные влагой, разваливающиеся и чернеющие среди блестящего зеленого великолепия мха. Ей почудилось далекое ауканье, и голос был смутно знаком, казался родным…

Гадалка с любопытством наблюдала за женщиной. Застывшая маска лица султанши вдруг распустилась, размякла, провисла складками. Сразу стал виден возраст и все невзгоды и печали прорисовались на этом лице, не отличающемся красотой, но обладающим некой странной дикой прелестью.

– Что ты хочешь узнать, моя госпожа? – спросила гадалка.

– Будущее, – ответила Хюррем Султан. – Конечно же будущее. Прошлое мне известно, а настоящее вполне понятно.

– Будущее тоже открыто для тебя, – ухмыльнулась гадалка. – Мне не нужно даже рассыпать песок или лить воду на горячий воск. И так все ясно, ты знаешь это не хуже меня. Огонь, огонь поглотит все, что ты строила с такими трудами, разрушит все, созданное тобой. Дети твои разожгут это пламя, и ты не сможешь их остановить…

– Уходи, – спокойно сказала Хюррем. Она не гневалась на гадалку, в душе были пустота и какой-то странный хрустальный звон. – Уходи.

– Подумай, султанша, как следует подумай! – Гадалка подхватила полотняную торбу, полную колдовских принадлежностей, и скользнула за дверь.

* * *

Михримах Султан перекатила леденец справа налево, обсасывая его, наслаждаясь вкусом. Почувствовав липкое пятно на пальцах, поморщилась, окунула кисть в чашу с прохладной водой. Дочь султана любила сладости, но с брезгливостью относилась ко всему грязному, а липкие пальцы казались ей эталоном грязи. Смыв пятно, она успокоилась, глотнула немного лимонного шербета, что так замечательно оттенял кисловатым вкусом приторную сладость леденцов, улыбнулась – довольная.

– Ты не слушаешь меня, Михримах, а напрасно! – Хюррем укоризненно покачала головой. Дочь была умна, хитра, но ее непоседливость и игривость часто приводили любимую жену султана в отчаяние. Как сможет она выжить в этом жестоком мире, который с ненавистью относится к женщинам? Тут недостаточно одного ума, нужен опыт. Хюррем вспомнила, какой болью и унижениями достался ей ее собственный опыт, и печальное облачко набежало на все еще прекрасное и гладкое лицо хасеки. Нет, ее дочь не должна повторить этих ошибок! Она все же вдолбит в эту хорошенькую головку все, что необходимо, пусть даже Михримах и будет недовольна.

– Я – дочь великого султана! – с гордостью возразила Михримах. – Зачем мне что-то еще?

– Даже дочери великого султана не избежать опасности, если она будет вести себя глупо, – отозвалась Хюррем. – Почему ты не захотела строить медресе? Я объявила муфтиям, что ты желаешь оплатить строительство.

– Зачем? – удивилась Михримах. – Мне это не нужно, матушка.

– Глупая! – Хюррем переставила миску с леденцами подальше от дочери. – Ты проведешь жизнь в гареме, такова участь всех женщин в нашем государстве. Но лишь от тебя зависит, какова будет эта жизнь. Запомни, девочка моя, гарем – то место, где плакать могут лишь те, что внизу. Им позволено многое, и я им даже иногда завидую. Если же ты карабкаешься наверх, то учти, что каждая твоя слезинка будет замечена и учтена, а потом – поставлена тебе в вину. О, всегда найдется, в чем обвинить! Чем выше ты стоишь, тем больше желающих столкнуть тебя вниз. Чтобы выжить, чтобы смеяться в лицо всем врагам, нужно оказаться на вершине власти. Когда ты на вершине, на тебя направлены все взоры. Это опасно, так как приходится выверять каждый шаг. Но это и безопасно, так как на глазах у многих невозможно тебя уничтожить, если ты не делаешь слишком больших ошибок. Посмотри – в толпе, что клубится на улицах, в давке праздников и шествий могут легко ткнуть ножом в спину, и никто не заметит убийцу. Но к тому, на кого смотрит толпа, убийце почти невозможно подобраться. На вершине власти свет, Михримах, а все дурные дела делаются в темноте. Посмотри – убитых находят в темных углах, а не под факелами! Если на тебя направлен свет, то ты в безопасности! Чем больше тебя знают, чем больше людей любят тебя, благословляют твое имя – тем больше света на тебе, тем сложнее спихнуть тебя с дороги в канаву.

– Но я – дочь султана! – Михримах уже не была так уверена в себе, слова матери затронули что-то внутри, заставив трепетать от затаенного страха. – Разве с дочерью султана может случиться что-то плохое?

– Твой отец не вечен, – вздохнула хасеки. – Когда-нибудь ты станешь не только дочерью, но и сестрой султана. А это – совсем другое дело.

– Да… совсем другое… – эхом отозвалась Михримах. – Но если я буду на свету, мне ничего не грозит?

– Конечно нет, моя сладкая! – засмеялась Хюррем. Она была довольна: дочь слушала и, кажется, начинала что-то понимать.

– Темные дела вершатся во мраке, – сказала Михримах. – Матушка, а как же тогда сумерки? Когда еще нет света, но еще нет и тьмы? Или когда тьма уже отступает, но свет еще слаб и далек?

– Это самое опасное время. Злые люди таятся в сумерках, опасаясь выходить на свет, цепляются за клочья тьмы, маскируясь под тех, кто жаждет рассвета. В сумерках можно принять друга за врага, а врага – за друга.

– Что же тогда делать?

– Вот для этого и нужны факелы. И еще: не нужно доверять сумеркам, они обманчивы.

– Похоже, матушка, ты хочешь отдать меня замуж, – заметила Михримах. – Что ж, только избери мне достойного мужа.

* * *

Мустафа, ближайший к престолу по праву рождения сын султана Сулеймана, пребывал в задумчивости. Румейса Султан, любимица шах-заде, мать двоих его детей, старалась как могла. Она пыталась развлечь наследника всеми силами: играла на джуре, напевая нежным голосом протяжные боснийские мотивы, танцевала, извиваясь стройным телом, пыталась даже расспрашивать о государственных делах. Ничего не помогало.

Румейса сердито нахмурилась, продолжая перебирать струны джуры. Пальцы двигались быстро, привычно, мелодия звучала тихо, вплетаясь в мысли молодой султанши. Румейса подняла голову, бросила искоса взгляд в зеркало, оплетенное серебряными цветами. Блестящая поверхность вернула ей изображение молодой женщины в расцвете красоты и силы: изящная фигура, искусно подчеркнутая платьем, глаза с поволокой, обещающие все наслаждения рая на земле, пухлые губы, которые так хочется целовать…

Румейса обладала природной грацией и изысканностью, ошибочно приписываемыми француженкам, но на самом деле не имеющими к ним никакого отношения – грациозность француженок существует лишь в воображении их пылких возлюбленных. Но Румейса искренне считала, что эти качества достались ей от матери – уроженки Франции. Однако от нее девушка получила лишь умение шить да безупречный вкус в нарядах и украшениях – мать ее была портнихой. Все же остальное являлось заслугой отца, бывшего художником в Боснии. Правда, он не блистал особым талантом, но обладал широтой души и чувством собственного достоинства, которые передал и дочери.