Музыка раздается из радио Надо, хрипло и отдаленно — Мы с Доктором Саксом беззвучно скользим сквоз тени заднего двора — При следующем прыжке он возлагает руку мне на плечо и говорит: «Не стоит тревожиться — смешай свою грязь со слоновьими цветами, несокрушимый мальчик, — крюк и завиток в изгибе вечности суть живое». Все его заявления бьют меня по башке Войдите, хоть я их и не понимаю. Я знаю, что Доктор Сакс обращается к самому донышку моих мальчишеских проблем, и все их можно решить, если только я постигну его рацеи.

«Сюда заходили чумазолицые путники, приходили серо и кротко ждать у дверей в зал комиссии и консультационную кабинку Замка — всем им дали от ворот поворот».

«Когда вы туда пойдете?»

«Сейчас — ночью, — ответил Доктор Сакс, — и ты можешь быть сегодня со мной, как и с кем угодно где угодно — ради собственной безопасности —» Вдруг на нас во тьме воззрился пылкий глаз, на верхней перекладине забора. Доктор Сакс смахнул его в сторону своим тенистым хлыстосаваном. Я не разглядел, когда Глаз исчез — на миг мне показалось, что он пролетел по небу, а затем я тут же понял, что у меня в глазу вспыхивает соринка, и он опять закрылся.

Далеко впереди, пригнувшись вдоль забора, плыл Доктор Сакс и вел меня дальше.

Мы выходим на задний двор Хэмпширов, я вижу свет в окне Дики, где он рисует смешилки, которые покажет мне в воскресенье дома, когда моя мама готовит карамельный пудинг — Я знаю, что Дики ни за что не увидит своими слабыми глазами ни Сакса, ни меня. «Дрянь», — говорю я, ругая дом, — мы поссорились после случая с плотом — через три дня помиримся, встретившись мрачными и неохотными взглядами на безотзывной тропе в темноте, и обменяемся «Тенями».

Сарай Хэмпширов был темен и огромен — Сакса он интересовал, и Сакс подплыл к краю двери, мы заглянули и посмотрели на грумусный потолок, как вдруг летучая мышь вздрогнула в грезе своей и захлопала крыльями прочь, сбрасывая красные огненные шарики, которые Сакс сдул своим дыханьем, смеясь, будто маленькая девочка.

«Наш добрый друг Кондю», — сказал он бурливым аристократическим голосом, словно бы довольный воспоминаньем о своих сногсшибательных замковых другах и недругах.

На задворках дома Делоржа, где умер старик и ночью мы с Джи-Джеем боролись под дождем, вдруг вышли шестеро в черном, неся покрытый черный ящик, поставили его, а в нем мистер Делорж, который как-то на закате луж орал на нас за какой-то мяч, в катафалк, и встали черными ногами под дождем — а Доктор Сакс и я спешили дальше под лозами, решетками и теменями дворов, по Фиби проехала машина, бросая бурые лучи фар тридцатых, к моему дому и Сара-авеню, хрустя по песчаной дороге с клочками песчанообрывистых сосен, клонившимися в пределах взброшенного света угрюмо и странно Субботней Ночью — Сакс кашляет, сплевывает, скользит дальше; я вижу, что он в самом мире, все вокруг него происходит, он отзывается лишь на собственную жизнь в мире — совсем как автомеханик. Я скольжу за ним следом, кренясь и скалясь, в какой-то момент спотыкаюсь о сад камней, кренясь и скалясь, как комедианты водевиля, пьяно палящие по кулисам из утренника для сорока семи бездомных бродяг, полуспящих в своих креслах — «Му-ху-ху-ха-ха-ха», — раздался долгий, полый, погребальный раскат глубокого и скрытого хохота торжествующего Доктора Сакса. Я и сам хехекнул, сложив ладони чашечкой, в мучительно восхитительных тенях Субботней Ночи — женщины гладили снежно-призрачную стирку в саванных своих кухнях. В гонках по булыжнику Гершома вопили детишки. Сиплая женщина, услышав неприличный анекдот, возносит визгливый громкий хохот в гудящей соседской ночи, в сарае хлопает дверь. Высокий слезливый брат Берта Дежардана возвращается по Фиби с работы, шага его хрустят по гальке, он сплевывает, в плевке его сияет звездный свет — считают, что он был на работе, а он ходил пялить свою девчонку в грязном амбаре в Дракутских Чащах, они встали у грубого сочащегося влагой дерева стены, у каких-то куч детскоговна, и распинали несколько камней, он задрал на ней платье над мурашками бедер, и они оба похотливо щерились в амбаре темного сопенья — он возвращается от нее, где поцеловал ее на ветреном холме на прощанье, и отправился к дому, зайдя лишь в церковь, где башмаки его хрустели по зерни грязного цокольного церковнопола, и он прочел пару «Notre pères»[109]и посмотрел на спины внезапно ревностных колепреклонятелей, что прихорашивались в темной своей брижке, средь печальных трепещущих нефов, безмолвие, лишь эхо предкашельков и дальние скрежетки деревянных скамей, которые тянут по камню, фрррроуп, да Бог супится в верхних гудливых воздусях —

Скользя бок о бок в темных тенях ночи, Доктор Сакс и я это знали, как и всё про Лоуэлл.

Мы пересекаем задний двор в темном затине вишни миссис Даффи — через два месяца, когда устроят Кентуккийские Дерби, вишневый цвет расцветет — Она хотела дерево срубить, сама говорила, потому что зачем ей, чтобы кто-то за ним прятался в темноте. Прогуливаясь, рука в кармане, средь бела дня, пока все над нею смеялись, я кивал и соглашался, что глупо с ее стороны рубить дерево. Доктор сплющился в его Тень, как мимолетное; я замыкал ряды, тшш.

Мы на цыпочках перешли к ограде и чисто перескочили ее во двор моего старого дома на Фиби-авеню — Тут живет другая семья, мужчина и восьмеро детей, я быстро гляжу, пробираясь под крыльцом, на призраков, таящихся в буром мраке грабель, старых мячей, старых газет. Вверх, смотрю на свое древнее окно спальни, где некогда, внутри, при свете, я начал свой серый и седой Скаковой Круг (1934) (первый Жокей Уэстроуп) — громыхающие судьбоносные сумраки иных смертей, что мы проживали. Торжествующий смех фырчал из неохватных назальностей Доктора Сакса, когда он вел, шагая и не выпрямляясь, сквоз траву и сорняки двора — и мы перемахнули к Марканам, процыпили по садам, вышли к сумрачному бурому боку дома Плуффов и заглянули в окно к Джину Плуффу. Я увидел тень Доктора Сакса далеко впереди, поспешил следом — он искал не ту комнату, как выяснилось, спешил поскорее исправить ошибки.

«Ах!» — услышал я его (копошась и вертясь кругами, а он столкнулся со мной, обходя с другой стороны, и сила его толчка принесла нас в одном саване к окну). Там мы и встали, подбородки на подоконнике, подглядывая под футом не-теми за Джином Плуффом, читающим в постели «Журнал Тени».

Бедный Джин Плуфф — глядя в темное окно, дабы произнести речь врагу-ковбою, но сознает пустоту, там никого — нас с Саксом недурно прятала Саванная Накидка. Она свисала огромными черными бархатными складками в кубулярных тенях двора под высокой стеной. Дом мистера Плуффа был отделан бурыми досками гонга и странными закоулками вара, которые он сам, как можно было бы решить, сделал. Он спал той ночью в собственной части дома — Вероятно, ночь-другую в неделю Джин тоже там спал, как сейчас — У множества лоуэллских семейств было по нескольку домов, нескольку спален, и они хмуро бродили из одной в другую под огромными шелестящими деревьями лета Вечности. Одеяло Джин натянул до подбородка, лишь запястья торчали, а в руках он держал «Звездный вестерн» — на обложке виднелись красновато-бурые всадники, стрелявшие из серо-голубых кольтов 45-го калибра посреди молочно-снежного небесного фона, и слова «Стрит-и-Смнт», которые всегда отвлекали твой разум от красно-бурых останцев голого Запада и наводили на мысли о некоем краснокирпичном здании, отчего-то закопченном, с большой вывеской «СТРИТ-И-СМИТ», белым, грязно-белым, возле перекрестка Стрит-и-Смит-стрит в центральном районе Питтс — бургова Нью-Йорка[110]. Сакс хмыкнул, ткнул меня под ребра. Джин увлеченно пожирал глазами красивую фразу о «Пацане Вакеро Пите, скакавшем по сухому арройо в мескптовых опустошеньях плоскогорья у Иглы, а дорога на Иглу сворачивала вбок, словно извилистая змея, что юлила через кустарниковые горбы пустыни внизу, как вдруг «Крак-Оу» в скалу звонко ударила пуля, и Пит сравнялся с пылью единым взмахом избитых кустарником наштанников и звяком шпор, и лежал гихо, как ящерка на солнце».