Мы подглядываем в церковь, смотрим на шаркающие кучки маленьких девочек, на священников, люди стоят на коленях, крестясь в проходах, чопорный трепет огней пред алтарем, где сжатогубый младопопик вертится чувственно, падает на колени и висит, коленопреклоненный, как совершенная статуя Христа в Муках Сада, лишь на миг поколебнувшись, ибо едва не теряет равновесие, и все детишки в церкви, кто смотрел, увидели, чувственное колесо дрогнуло, я все это замечаю, уже проскальзывая в двери наружу — следом за Нин с промельком фонтанчиковых вод и быстрой шапкодолой (носил я старую фетровую кепку с дырками).

Яркое утро тут же помутило нам ресницы, внутри церкви беспрестанный сумрак: вот: утро… Но мы движемся дальше прямо по Эйкен-стрит и влево на Муди, день растягивается до полудня со слабым белым сияньем, вот входим в фалы синевы, и трубы перестали трубить, полурастратили свою росу — всегда терпеть не могу утреннее хождение — Женщины Муди-стрит спешили и затаривались буквально в тени Собора — на Эйкен и Муди, в центре уличной деятельности, он отбрасывал свою громадную раздутую тень на происходящее — взбираясь на многоквартирку-другую в теневертикальном изнурении, что вытягивается с днем вместе. Мы с Нин пялились на витрину закусочной: внутри, где аккуратные черные и белые плитки выкладывались аптечным полом золотого солнца и где содовые с клубничным мороженым пенились на верхушке туманной накипью розовых пузыриков у самого слюнявого рта какого-нибудь праздного разъездного торговца с его образцами на табурете, содовая в стакане сидит в стальном подстаканнике с круглой звячной окантовкой по донышку, прочная сода, огромная, старомодная, с цирюльными усиками, нам с Нин очень хотелось бы такую, хоть по чуть-чуть. Радость утра была особенно остра и болезненна в мраморной плите прилавка, где только что пролили немного содовой — Я весело скакал, мы весело скакали вверх по Муди — Миновали несколько обычных поденщицких канадский бакалей, забитых женщинами (как наша Пэрента), покупающими гамбургер и огромные свиные отбивные от лучшей части (подавать с горячим картофельным пюре на тарелке, где к тому же вокруг плавает горячий свинотбивной жир, красивый от люминесцентных золотинок, который будет мешаться с пюре из горячей patate[104], подсыпать перцу). Вообще-то Нин и я уже проголодались, вспомнив все наши долгие походы в Королевский, глядя на содовые, гуляя, видя, как женщины покупают колбасу, масло и яйца в бакалеях. «Boy mue j'aimera ben vite, tu-suite, — говорит Нин, потирая себе платье на животе (Ух, я бы вот очень хотела и поскорее —) — ип bon ragout d'boullette, ben chaud (хорошего рагу с тефтелями, очень горячего) dans топ assiette, j prend та fourchette pis je’ll mash ensemble (себе на тарелку, я возьму вилку и все перемешаю), les boules de viande molle, les patates, les carottes, le bon ju gras, après ca j'ma bien du beur sur mon pain pis un gros vert de la —» (тефтели из мягкого мяса, картошку, морковку, густой жирный соус, а потом намажу хлеб маслом побольше и большой стакан молока —)

«Pour dessert, — вставляю я, — on arra ипе grosse tates chaude des cerises avec d’la whipcream —» (На десерт у нас будет большой горячий вишневый пирог со взбитыми сливками) —

«Lendemain matin pour dejeuner on arra des belles grosses crêpes avec du syro de rave, et des soucises bien cui assi dans l'assiette chaude avec un beau gros vert de la —» (Завтра утром на завтрак у нас будут хорошие большие crêpes[105]с кленовым сиропом и сосиски, хорошо прожаренные, чтоб лежали на тарелке горячие с большим красивым стаканом молока —)

«Du la chocolat!» (Шоколадного молока!)

«Non non non non, s pas bon ca — du la blanc — Boy sa waite bon». (Нет нет нет нет, так не годится — белого молока — Ох как же это будет хорошо.)

«Le suppers de се jour la, cosse qu'on vas avoir?» (А на ужин в тот день — что у нас будет?)

«Sh е ра —» (Ненаю) — она уже отвлеклась на другое, смотрит, как женщины завешивают все проходы бельем в громадных сияющих переулках знаменитой Му-ди-стрит —

«Мог j'veu un gros palt de corton — (А я хочу большую миску кортона) (мясного паштета[106]) — des bines chaudes, comme assoir, Samedi soir — un pot de bines, du bon pain fra de Belgium, ben du beur sur mon pain, du lards dans mes bines, brun, ainque un peu chaud — et avec toutes ca du bon jambon chaud qui tombe en morceau quand tu та ta fourchette dedans — pour dessert je veu un beau gros cakes chaud a Maman avec des peach et du ju de la can et d le whip-cream — ca, ou bien le favorite a Papa, whip cream avec date pie». (— И горячей фасоли, как сегодня вечером, в субботу — кастрюлька фасоли, хороший свежий бельгийский хлеб, на хлеб много масла, а в фасоль сала, коричневого, чуть-чуть горячего — и со всем этим хорошую горячую ветчину, которая распадается, когда вилкой тыкаешь — на десерт я хочу красивый большой пирог, Мамин, с персиками и соком из банки, а еще со взбитыми сливками — или его, или Папин любимый, пирог с фигами и взбитыми сливками.)

Так мы неслись дальше и пришли к мосту… о Потопе мы почти забыли —

Громадный отстиранный полдень сияет на речной день. Большие отметины показывают, насколько поднималась река. Леса в галечном берегу все побурели от грязи. Дует холодный высокий ветер, вывеска на конце моста, на Потакете, скрипит и ежится. Хлесткие голубые небеса омывают вид земли. В Роузмонте вдалеке видны громадные пруты отчаяния, в которых по-прежнему отражаются облака… некоторые в шесть кварталов длиной. Весь Лоуэлл поет под нашим взором, а мы танцуем по мосту. Потоп закончился.

Я гляжу и вижу в сторону Замка на Змеином Холме, и вижу гномическую старую фигуру, заскорузлую в своем кусе на резком желанном холме вдалеке. Пылкие небеса сияют на ее корузлах.

Замок по-настоящему опустел — там никто не живет — старая вывеска поникла в переросшей траве у парадных ворот — после Эмилии и ее приятелей в 20-х мы, считай, и не видали ни признака машины, ни гостя или возможного покупателя — Это куча мусора. Старый Воаз выжидал в вестибюле с паутиной и дымом костра — единственный насельник Замка, которого можно увидеть смертным глазом. Детишки, сачковавшие там, да случайные гуляки среди плесневелых погребических руин внутри и не понимали, что Замок Совершенно обитаем — В Реальности темной пыли спали Вампиры, работали гномы, черные жрецы молились своими Литаниями вероломной Сырости, служители и Визитеры Стукача ничего не говорили, но просто ждали, а работники подземной местной грязи постоянно разгружали под низом грузовики голыми плечами — Забредая на земли Замка, я всегда ощущал вибрацию, эту тайну внизу — Это потому, что место располагалось неподалеку от холма, где я родился, на Люпин-роуд… Я знал ту землю, о которой думал и по которой ступал. В тот солнечный день я навестил Замок, пнул разбитое стекло в боковом подвальном окне, а потом удалился в постель травы под дикой яблоней у нижней ограды — оттуда, где я лежал, можно было видеть, я мог видеть царственный склон Замковых лужаек с их намеками на прошлогодние октябрьские листики с пятнами румянца (О великие деревья Версальского замка душ наших! О облака, что плывут под парусом по нашим Бессмертностям! — что рвут нас к Ву-уму, за подоконником и массивным окном, О свежая краска и мраморные шарики в Грезе!) — нежная, изящная трава, сплетенье волнуется в сонном дне, королевский скат и склон земной Змеиного Холма, а потом чувственно краем глаза — все крыло и угол, и фасад Замка — широкого, благородного баронского дома души. То был день такого блаженства, что земля дрогнула — на самом деле шевельнулась, и вскоре я понял почему — под скалой был Сатана и суглинничал там голодно, чтобы пожрать меня, голодный, чтобы вльстить меня сквозь вратные свои зубья в Ад — Я валялся на спине и невинно в своей мальчишеской босоногости пел «У меня носишко есть, у тебя носишко есть —» Никто, проходя по дороге за стеной, не спросил, что это я там делаю, маленький мальчик — никаких грузовиков с краской, никаких мамаш с детьми — Я расслаблялся среди своего дня во дворе обыденного старого Замка из моей игры.