Далее улица снова становится тихой, и именно тут, в большом особняке из темного дерева, работают торговцы антиквариатом, о которых рассказывал Глеб. Если я привезу в Лондон фотографии их керамики, результат будет важен для него (возможно, в этом причина его дружелюбия), и сейчас дома один из братьев его агента с несколькими лощеными помощниками. Поднимаюсь по массивной деревянной лестнице в обшитый панелями коридор. Всё здесь увесистое, темное и блестящее. Все комнаты, выходящие в коридор, закрыты, но меня проводят в помещение, похожее на заброшенный зал заседаний. Здание оставляет ощущение колоссальной замурованной силы. Я сижу за лакированным столом, а проворные молодые люди приносят мне для фотографирования керамические изделия – по их словам, это Северный период империи Сун, тысяча лет назад. Они кладут предметы в мои руки, словно младенцев. Все они просто бесценны. Ваза, тарелка, курильница. Их глазурь прекрасна. Она смещается и светится в объективе моей камеры. Цвет вещей лежит где-то между опаловым и бирюзово-голубым.

Мимоходом я удивляюсь, как фотографии могут передать смысл этих предметов, не говоря уже об их ценности. Однако опытный глаз, похоже, иногда может кое-что сказать.

Спустя несколько месяцев, когда я показываю снимки эксперту в Лондоне, он объявляет изделия подделками.

* * *

Небольшой городок Айхуэй, бывший Айгун, расположенный в тридцати километрах южнее по берегу Хэйлунцзяна–Амура, – место подписания печально известного договора 1858 года, по которому Россия поглотила все китайские территории к северу от реки. Считается, что Айгун – место горькой национальной памяти – запрещен для иностранцев, но я сижу рядом с Ляном в провинциальном автобусе. Я помню, как тридцать лет назад такие автобусы набивали крестьяне, в проходах наплевано и лежал сигаретный пепел. Сейчас в деревенских семьях с ярко одетыми детьми стариков прошлого поколения можно узнать по потрепанным курткам и кепкам набекрень.

Мы едем по другой стране. Разбросанные хозяйства и огороды русского берега уступили место кукурузным полям, простирающимся сплошь до самого горизонта. Лян говорит, что, когда он был мальчишкой, на месте этих полей были леса. Среди безупречных рядов укрытых пластиком овощей стоят домики из оштукатуренного кирпича. Всё занято, всё возделывается. Только восточнее через каждые несколько миль река проявляет себя сторожевой бетонной вышкой в семь этажей.

По словам Ляна, он уже много лет не был в Айгуне, но он не помнит никаких полицейских пропускных пунктов. Он никогда не заезжал дальше, но мы беспечно планируем продвинуться еще на восемьсот километров до Тунцзяна, а дальше я отправлюсь один. У него нет ничего, кроме маленького коричневого несессера, и он выглядит довольным. В конце концов, это Золотая неделя и выходные дни.

На главной улице Айгуна нет зданий выше двух этажей. Она освещена замысловатыми висячими фонарями, а на тротуарах раскинулся мини-рынок. Откуда-то звучит ритмичная музыка. На боковые улочки между коваными воротами и заборами толпой высыпают гуси, а вдоль реки дорожка из корзин с цветами ожидает какую-нибудь свадьбу. Река течет полноводно и спокойно. Чуть выше к ней присоединилась Зея, мутная во время половодья, однако Амур сохраняет свой цвет хаки; никаких судов на нем нет.

На мысль о каком-то другом прошлом наводит только музей, поднимающийся в центре города – огромный, современный, непропорционально большой, возникающий за широкой дорожкой, неожиданно переполненной посетителями. С одной стороны – багряный храм венчает крутой бастион. С другой – завеса из висящих колокольчиков (их больше тысячи), которые звенят на слабом ветерке, словно хранят какую-то собственную память. Я слышал, что иностранцам вход запрещен, но продавщица смотрит в мой паспорт, который не может прочитать, и спрашивает только, не русский ли я[72].

Залы просторны и залиты мягким светом. Я хожу со всевозрастающим удивлением. Это не показ старинных артефактов, а наставительный исторический урок – «база патриотического воспитания», построенная в 2002 году, и посетители толпами проходят музей в полной тишине. Над витринами с ржавыми уздечками и мечами – тексты, заявляющие, что Хэйлунцзян-Амур принадлежит Китаю. Они подтверждают, что люди, жившие далеко к северу от реки, были данниками императора в Пекине, а висящие карты рисуют границы Китая глубоко внутри нынешней России, захватывая горы далеко за Амуром. Даже у самой северной точки реки некогда высоко на утесе стоял храм династии Мин, отмечавший военную экспедицию 1413 года.

В глазах китайцев эту северную границу подтвердил Нерчинский договор, с педантичным равенством подписанный в 1689 году. И вот я подхожу к сцене из восковых фигур в натуральную величину, изображающую его заключение. Они излучают доброжелательное согласие. Правда, маньчжурский посланник выше и величественнее русского коллеги, но дородный граф Федор Головин в развевающемся черном парике приветливо смотрит в ответ, и двое мужчин с учтивым дружелюбием аккуратно держат документ кончиками пальцев – каждый за свой край.

Естественно, ниоткуда не вытекает, что они спорили о территории, которая была родиной коренных народов. Висящие тексты уверяют, что она процветала при маньчжурской власти династии Цинь; модель Айгуна изображает просторный город с двойной оградой, воротами с наклонными подходами, рвами и сгрудившимися храмами.

Но в середине девятнадцатого века с упадком династии Цин роковой Айгунский договор отдал эти земли России, и я вижу, как Лян с несчастным видом уставился на сопроводительные тексты, где повторяются слова «вторжение» и «принуждение». Скорбно сообщается, что, если добавить еще заключенный через два года Пекинский договор (по которому Китай отказался от владений к востоку от Уссури), то к России отошло больше миллиона квадратных километров территории. На стене красуется возмущение Маркса и Энгельса по этому поводу.

Соответствующая восковая сцена мрачно красноречива. Граф Муравьев, светловолосый агрессор с лентой наискось и ниспадающими эполетами, возвышается над седеющим оппонентом, вельможей Ишанем, смиренно склонившим голову. Нерчинский договор разом отменен. Муравьев становится национальным героем; Ишань возвращается в Пекин с позором. Это происходит в разгар того, что в Китае сейчас именуется «веком унижения», когда Британия, Франция, Соединенные Штаты, а затем Германия и Япония вырывали уступки у династии, оказавшейся в болезненном упадке. Китай потом назвал эти договоры «несправедливыми», добытыми под угрозами, и старые имперские хищники, конечно, сейчас отказались от своих владений. Только Россия никогда не помышляла о возвращении колоссальных захваченных территорий. Измененную границу болезненно подтвердил ряд соглашений, заключенных между 1991 и 2004, и по обеим сторонам реки стоят исписанные валуны. Но рана остается. Во время культурной революции, когда громкоговорители хунвэйбинов[73] бомбардировали пропагандой советский берег, спящая ненависть воскресла. Даже сейчас, когда граница определена официально, китайцы придерживаются мнения о «несправедливости» Айгунского договора.

Обиды и недовольства по ходу маршрута