вышки, либо вообще ничего. По мере того, как мы продвигаемся все дальше, моя тревога, что нас могут завернуть назад, начинает таять – возможно, зря.

Три дня мы автобусной эстафетой едем на восток вдоль реки: ощущение, словно мы в отпуске. Ляна покидает какое-то смутное разочарование – словно кто-то задерживался за его слегка удрученной фигурой, а теперь он свободен. Мы завтракаем паровыми булочками или кашей в простеньких столовых, где грубоватые рабочие и крестьяне устраивают веселую шумиху. Молодые люди здесь – здоровенные парни с ежиком на голове, часто на голову с лишним выше пожилых; иногда крошечная и ссохшаяся пара стариков устраивается в углу с общей миской мантов.

Ляну нравятся такие столовые. По вечерам в городах, где мы ночуем, он ищет их в суматохе возбуждения и неуверенности. Мне они кажутся в целом одинаковыми: местечки, невообразимые в провинциальных городках тридцать лет назад. На стенах – ламинированные меню, включающие чуть не восемьдесят блюд, и когда мы с Ляном, наконец, устраиваемся, каждая порция оказывается огромной – годящейся для целой семьи, – так что даже он не может доесть и всё, что можно, забирает в пакете с собой. Однако эти ужины – кульминация его дня. Его палочки мечутся между быстро обжаренными овощами и чоу мейн[79], цыпленком с апельсином и говядиной с кунжутом, черными грибами, креветками с имбирем (если нам везет), тофу и какой-то мешаниной блюд, китайские названия которых – как и вкус – я не могу расшифровать. Мы до сих пор говорим на смеси моего кривого китайского и исковерканного русского, на котором настаивает Лян. Мой китайский отправляет меня извилистыми обходными путями, когда нужно объяснить простые вещи, а Лян часто заменяет стыки согласных и фрикативные звуки русского языка каким-то безнадежным мяуканьем. У нас возникает гибрид гротескной дисгармонии. В этих отдаленных уголках, где практически не видели даже русских, я привлекаю скрытое внимание, а Лян любит обсуждать меня с любым заинтересовавшимся посетителем, словно я ничего не понимаю. «Мистер Тубелун – писатель из Англии… Он упал с лошади в Монголии… Да, у него глубоко посаженные глаза, а волосы торчат [несмотря на расческу миссис Ван]… Он очень старый, но он умеет пользоваться палочками для еды…»

Когда гвалт стихает, а еда нас утомляет, Лян выходит на улицу и закуривает свои сигареты «Хунташань» (он заядлый курильщик), и мы по темным улицам возвращаемся, наконец, в нашу дешевую гостиницу – меньше десяти долларов за ночь. В номере всегда есть телевизор, даже если больше ничего не работает, однако мы игнорируем патриотические выпуски новостей, которые крутят в потоке Золотой недели. В этом слащавом оптимизме я начинаю скучать по российским жестоким триллерам и даже по контролируемым политическим дебатам. Лян в любом случае предпочитает какую-нибудь многосерийную мыльную оперу, душещипательную мелодраматичность которой каждые несколько минут прерывает реклама пива «Цзинтао» и греческого йогурта «Амброзиал».

Городки, где мы проезжаем, появились совсем недавно. Их длинные шестиэтажные жилые дома, сомкнувшиеся вывески магазинов и широкие улицы, по которым ездят дешевые китайские автомобили, кажутся ровесниками. В Сюнькэ мы под порывистым ветром идем вдоль реки, набережная которой тянется и выпячивается так, словно предназначена для какого-то великого будущего. Внизу бьются волны, кричат чайки, на холодном мелководье купаются двое мужчин. Лян молча внимательно рассматривает валун у конца набережной, который подтверждает, что это граница с Россией.

На следующий день мы по узкой бетонной дороге направляемся в Цзяинь. По обеим сторонам шуршит убранная кукуруза или раскинулись пурпурные поля сои – иногда от горизонта до горизонта. Автобус почти пустой и редко останавливается. Вдоль дороги образовались песчаные террасы – словно вырубленные в земле уступы. Один раз Хэйлунцзян появляется под нами поразительно близко, он разделен на протоки и сияет небесной голубизной между своими островками, а к северу нависают силуэты российских холмов.

Праздничные флаги и фонари Цзяиня качаются на практически пустых улицах – словно событие, которое они отмечают, уже забыли. Однако там, где они заканчиваются над рекой, автобус вывозит нас на бурлящую набережную. Похоже, что здесь по серым камням улицы прогуливается все население. Продавцы выкатили лотки с дешевой бижутерией и сувенирами, подшучивание и смех достигают хриплого крещендо. Буйство поддельных брендов: бедные горожане обменивают сумочки Givenchy на кроссовки Reebok. Они двигаются по прибрежной пешеходной дорожке, увешанной красными флажками и плакатами, а захватывающая улыбка Си Цзиньпина делает людей счастливыми. В этом холодном ярком солнечном свете все фотографируют всех, включая меня.

Река превратилась в фарфорово-голубую. Прогулочные катера курсируют вдоль берега с получасовыми экскурсиями: пассажиры на палубах скрываются под маленькими крышами в виде пагод. Рядом пришвартованы суда посерьезнее: полицейский кораблик, судно для промеров глубины реки, корабль министерства иностранных дел из Хэйхэ. А вот вспенивает воду катер побольше, битком набитый отдыхающими, его нос заканчивается головой бронтозавра.

Потому что Цзяинь – это “город динозавров”. Больше века назад из разрушенных эрозией берегов реки извлекли фрагменты скелетов: ученые идентифицировали первых утконосых динозавров. С тех пор весь район превратился в сказочную страну для палеонтологов, и город построил впечатляющий музей. По городу разбросаны статуи утконосых динозавров: они высовываются из гигантских яиц или сидят со скрещенными лапами на парковых скамейках. Сейчас, в Золотую неделю, разразилось новое нашествие животных. Ни один городской вид не обходится без колючего хребта стегозавра или без тираннозавра, а по всем городским садам бродят десятиметровые зауроподы. Гипсовые или каучуковые, они громоздятся вдоль обочин и взмывают с крыш на городской площади. Они украшают мусорные баки и краны. Дети катаются на механических динозаврах. И Лян желает сфотографировать их всех.

Вечером, измотанные, мы появляемся в ресторане, заполненном кричащими гостями. В центре – гипсовый череп колоссального рогатого трицератопса, который все игнорируют. Лян делает заказ, потом пролистывает фотографии динозавров и доходит до снимка молодой женщины, поворачивая телефон ко мне. Она сидит в кафе, не донеся чашку до губ. Солнечные очки сдвинуты назад поверх развевающихся волос. Женщина не улыбается.

– Кто это? – спрашиваю я.

– Моя дочь.

Бормочу какой-то комплимент, но, похоже, она сохраняет печаль отца. Он говорит:

– Она живет в Циндао.

Не могу понять выражение его лица, а он листает снимки дальше. Циндао южнее на полторы тысячи километров.

– Чем она занимается?

– Преподает в танцевальной школе.

Как бы объясняя ее отсутствие, он добавляет:

– В Циндао она зарабатывает 400 тысяч юаней в год. На это можно купить квартиру. – Его лоб морщится. – Ей будет трудно вернуться в Хэйхэ. Работы нет, молодые уезжают. Те, кто отправляется в университет, никогда не возвращаются. Даже общественные бани пустеют. В