— Тысяча чертей! Приходится за тобой гоняться, ведь ты бегаешь от друзей и, как видно, навсегда променял балки своего Шалаша на небесный свод.

— Кто? Я? Вы думаете, я от вас бегаю, боцман Энен?

— Я не знаю, бегаешь ли ты от меня или нет, но со вчерашнего дня ты ухитряешься все время поворачиваться ко мне только кормой, а это нечестно.

— Я уверяю вас, Жак…

— Хватит! Берегись, ты собираешься сказать неправду! Мало того что не годится насмехаться над старшими, порядочный человек не имеет права лгать. Ты думаешь, что старого боцмана Жака можно одурачить, как какую-нибудь сухопутную крысу? Ничего подобного! Я шел по твоему следу на песке и прекрасно видел, как ты прятался за каждым камнем, наблюдая оттуда за боцманом Эненом и выжидая, когда он уберется из твоей акватории. Ах, если бы этот чертов песок не сменился там, на отмели, галькой, ты бы не избежал абордажа, голубчик! Но я еще подумал: «Будь спокоен, рано или поздно я тебя поймаю!..» В самом деле, как только вода спала, я пришел, вспышка твоего выстрела указала мне дорогу, и вот я тут как тут! Не велика хитрость.

— Вы здесь, пусть так; я вас прекрасно вижу, и что из этого следует? Что вы так спешили мне сказать?

— А! Продолжаешь издеваться! Ты и сам знаешь, что я хочу тебе сказать. Алену было хорошо известно одно: если боцман Энен вбил себе что-то в голову, он будет стоять на своем до конца.

Поэтому охотник смирился с тем, что старый моряк именовал абордажем.

— Ладно! Ладно! — сказал он. — Я понимаю, в чем дело, вы пришли из-за Жанны Мари, не так ли?

— Вот видишь, ты знаешь, что привело меня сюда.

— Значит, Жанна рассказала вам свою историю?

— Неважно, как я об этом узнал, раз уж я это знаю. Ален, я давал тебе дельный совет, совет честного человека: если ты любил Жанну Мари, и Жанна Мари любила тебя, надо было жениться на ней. Но ты не послушался моего совета.

— Что поделаешь! — ответил охотник. — Мне претило жениться на женщине из семьи человека, обобравшего меня до нитки.

— Лучшим фрегатом, на который когда-нибудь ступала нога матроса, был «Победоносный» — раньше, пока мы не отвоевали этот корабль у англичан, он назывался «Victory»[3]… Нет-нет, смельчак Ален, не в этом причина такого твоего поведения; ты поднимаешь подходящий флаг, чтобы удалить меня из своей акватории, и остерегаешься показывать свой истинный флаг.

— Что ж, хорошо, — промолвил Ален, — я буду говорить с вами откровенно. Я отдаю должное Жанне Мари со всеми ее достоинствами: это порядочная женщина с добрым сердцем; я бы женился на ней охотнее, чем на любой другой, но что поделаешь: брак не входит в мои планы.

— Правда?

— Да, я еще для этого не созрел. Жениться означало бы навеки сделать нас, и меня и ее, несчастными.

— Милый мальчик, — суровым тоном произнес Энен, — следовало подумать об этом раньше, в ту ночь, когда она приютила и спрятала тебя в своей комнате, чтобы ты не был пойман и не наказан, как вор. Надо было еще тогда привязаться к якорю канатом порядочности, держаться подальше от берега и не мчаться прямо на рифы.

По тому, как боцман Энен изъяснялся, было ясно, что ему известно все.

В течение нескольких минут молодой человек хранил молчание.

Затем, стараясь напустить на себя легкомысленный и беспечный вид, он сказал:

— Ничего не попишешь, боцман Энен. Целые сутки — это долгий срок. Особенно, если ты сидишь взаперти с молодой хорошенькой женщиной и вдобавок чувствуешь, что она тебе не противна. Хотел бы я посмотреть, что бы вы делали на моем месте!

— На твоем месте, — продолжал моряк, голос которого становился все более суровым, а лицо — все более строгим, — разве я не был на твоем месте? Но черта с два я повел бы себя так же, как ты! За свою жизнь мне довелось изведать такое, что твои шалости — просто ерунда по сравнению с моими проказами! При бывшем, даром что он был сущей сухопутной крысой и не слишком жаловал матросов, мы привозили из рейса неплохую добычу да просроченное жалованье в придачу и гуляли вовсю: ублажали девиц, напивались так, что в конце концов падали под стол, давали друг другу взбучку — одним словом, получали все какие есть удовольствия! Но, чтобы обольстить хорошую честную девушку, взять ее силой или как-то еще, нет, господин Ален, это не по-моряцки. Если бы, будучи бедным и несчастным, я обманул бы такую же бедную и несчастную женщину, как я, мне бы показалось, что я надругался над родной сестрой, а это ой как нехорошо.

— Черт возьми, боцман Жак, — сказал Ален, — я и не знал, что вы такой добродетельный человек.

— Перестань, перестань, хватит смеяться, господин Ален, — произнес моряк. — Знаешь, сейчас ты мне очень напоминаешь тех китайцев, что малюют огромные пушки на своих портах, чтобы напугать малайцев; этот смех тебе не пристал, парень, и твои шуточки не вгонят меня в краску, как и не облегчат камня у меня на сердце при мысли о той бедняжке, которую ты оставил на берегу в плачевном состоянии после того, как она по твоей милости потерпела крушение.

— Почему же она потерпела крушение и сейчас в более плачевном состоянии, чем раньше?

— А! Так ты не знаешь, что с ней приключилось?

— Нет, а что с ней приключилось?

— А то, что, когда позавчера ночью Жанна вернулась с вашего свидания в Шалаше — куда, между прочем, незачем было ее звать, чтобы сделать ей такое гнусное предложение — дядя поджидал ее на пороге. Обрадовавшись, что подвернулся удобный случай, Ланго выгнал ее из дома, как какую-нибудь бродяжку и потаскушку, гуляющую по ночам.

— А! Я этого не знал.

— В самом деле?

— Я клянусь, боцман Энен.

— Меняет ли это твои намерения?

— Но почему же, — продолжал Ален, не отвечая на вопрос моряка, — почему, оказавшись без крова, она не пришла ко мне просить приюта?

— Ну да, конечно, ты отвергаешь Жанну как жену, но приютил бы ее как любовницу! Она, это бедное милое создание, эта благочестивая женщина, побоялась к тебе обращаться и правильно сделала.

— По-моему, — сказал Ален, — это все же было бы лучше, чем скитаться где придется, ведь, если Ланго все рассказал людям, в чем я не сомневаюсь, бедная Жанна Мари не найдет ни одного дома, где она сможет приклонить голову.

При этом он невольно вздохнул. Глаза боцмана засверкали.

— А вот в этом ты ошибаешься, — произнес он, — она уже нашла себе пристанище.

— Какое?

— Мой дом.

Ален задумался; сердце его сжалось, и на миг ему стало стыдно.

Молодой человек действительно опасался утратить свою независимость, зная ее истинную цену; он не понимал, что тихие радости семейной жизни, живой пример которой он видел в доме боцмана, способны вознаградить его за эту жертву. И все же, несмотря на его привычку к беспутной жизни и на его грубые вкусы, Ален не был дурным человеком. Он считал свой поступок ни к чему не обязывающей шалостью. Еще никогда с ним не говорили о таком столь серьезно. Судьба несчастной вдовы не могла оставить охотника безучастным, и он спрашивал себя, не следует ли ему во что бы то ни стало исполнить свой долг.