Временами Ален не ходил на охоту и, сидя у огня, предавался неясным раздумьям; когда охотник машинально смотрел на дым, поднимавшийся от обломков погибших кораблей, которыми он топил очаг, ему мерещилось в облаках дыма бледное и печальное лицо Жанны Мари, и красивые глаза вдовы глядели на Алена с таким укором и скорбью, что он невольно отводил взгляд от этого видения, не в силах вынести его.

В такие минуты молодой охотник вскакивал, хватал ружье и принимался за свое любимое дело; лишь ценой жизни множества уток, турпанов и чирков или, за неимением их, чаек, болотных куликов и кайр ему удавалось избавиться от мучительных воспоминаний.

Между тем его начала одолевать скука; настало лето, охота уже недостаточно часто позволяла ему весело проводить время, и Ален стал искать утешения в прежних забавах, от которых он был вынужден отказаться после своего разорения. Зима принесла обильный урожай: будучи превосходным охотником, Монпле истребил огромное количество дичи и выручил за нее несколько сотен франков — этого было достаточно, чтобы снова окунуться в водоворот развлечений, расхаживая по питейным домам и бильярдным.

Однако охотник посещал не те места, куда наведывался боцман Жак; поэтому за три-четыре месяца он ни разу не повстречался с ним. Если же Ален неожиданно замечал на берегу Энена, согнувшегося под тяжестью больших ивовых корзин с уловом, он обязательно поворачивался и шел в другую сторону.

Но, как ни старался молодой охотник забыться, ему не удавалось избавиться от воспоминаний о Жанне, образ которой продолжал вызывать у него угрызения совести и сожаления; при этом молодой человек еще более упорно избегал Жака Энена, явно не желая дарить ему победу, которую, как считал Ален, при его нынешнем упадке духа тот мог одержать над ним.

В то время как Ален катал бильярдные шары, звенел стаканами в кабаках и веселился с местными красотками, в доме боцмана Энена часто и много плакали.

По прошествии двух месяцев Жанна Мари почувствовала, что ее грех должен весьма серьезно отразиться на ее положении.

Бедная женщина уже не сомневалась: ей суждено было во второй раз стать матерью.

Некоторые люди рождены исключительно для страданий, и беда никогда не приходит к ним одна.

Какое-то время вдова надеялась, что она ошиблась, и прятала свои опасения в глубине души; она плакала по ночам, но днем вытирала слезы, чтобы не огорчать печальным видом своих добрых хозяев, но те с тревогой замечали, что скорбь все больше отражается на чертах лица несчастной женщины и не могли понять, как ее утешить и развеселить.

Жанна Мари спала в той же комнате, что и дети боцмана; как-то раз ночью Тереза, старшая из дочерей Энена, случайно проснулась и услышала, как вдова рыдает в своей постели.

Девочка ничего ей не сказала, но наутро поведала матери о том, что вдова проплакала всю ночь.

В тот день Луизон спросила Жанну Мари, чем вызвано ее горе; женщина попыталась притвориться, что все еще переживает из-за того, что ее бросил Ален, но жена моряка засомневалась в достоверности ее слов и столь искренне стала сетовать на это недоверие к ней, что бедная вдова решилась раскрыть ей свою тайну.

Вначале женщины поплакали вместе; затем Луизон сказала Жанне Мари, что та должна склониться под дланью Господа; она попыталась убедить будущую мать в том, что, под какой бы несчастной звездой ни родился ее ребенок, ей не пристало отрекаться от него.

Наконец в качестве последнего утешения Луизон заверила Жанну, что они с Эненом будут всячески заботиться о ней, стараясь облегчить ее положение.

Признание вдовы, переданное Луизон Энену, чрезвычайно расстроило старого боцмана; он опасался, что после того, как известие о беременности Жанны Мари получит огласку, женщине крайне трудно будет оставаться в Мези. Супруги искренне привязались к вдове; им было больно осознавать, что ей придется искать себе пристанище, и они ни за что бы не согласились, чтобы она нашла приют в какой-нибудь богадельне.

Жанна Мари даже не помышляла о том, чтобы скрыть свою беременность; она воспринимала ее как Божью кару, полагая, что все сложится так, как угодно Господу.

Луизон настаивала на том, чтобы Энен возобновил переговоры с Монпле, но поведение Алена окончательно погубило его репутацию в глазах старого моряка; в душе боцмана не могли ужиться разнородные чувства, и ненависть, которую он испытывал теперь по отношению к молодому охотнику, была столь же искренней, как и его былое расположение к нему. Таким образом, моряк столь решительно отверг предложение жены, что у нее больше не возникало желания возобновлять его.

В то время, когда Луизон, смотревшая на пол, тогда как ее муж осыпал Алена ругательствами и проклятиями, подняла глаза, взгляд ее упал на копилку, стоявшую на камине между двумя раковинами и двумя кораллами.

Женщина столь пристально разглядывала этот предмет, что Энен невольно устремил глаза в том же направлении.

Вскрикнув с облегчением и ликованием, боцман схватил копилку, встряхнул ее с детской радостью и опустил на стол.

— Черт побери! — воскликнул он. — Вот то, что нам нужно! Это помешает сплетникам из Мези злословить по поводу нашей Жанны.

— Но ведь дети копили деньги два года, чтобы купить своей сестричке платье к первому причастию, — робко промолвила Луизон.

Было ясно, что она выдвинула это возражение лишь для очистки совести.

— Что ж, значит, девочка пойдет к причастию в своей воскресной одежде. Неужели ты думаешь, что Господь Бог будет строить из себя вахтенного офицера и придираться по мелочам к ее одежде?

С этими словами моряк ударил по копилке каминными щипцами, и она разбилась вдребезги.

Серебряные и медные монеты рассыпались по столу и полу; боцман Энен собрал деньги, пересчитал их и разложил на столе с чувством удовлетворения, которое выражалось в его чудовищной брани.

Луизон так обрадовалась, что бросилась мужу на шею и расцеловала его.

В копилке оказалось сто десять франков.

Тотчас же было решено, что, как только беременность Жанны Мари станет заметной, она отправится в Валонь к двоюродной сестре Луизон, и та за скромное вознаграждение возьмет вдову на полное содержание.

Жанну Мари известили об этом замысле, и она расплакалась от благодарности, подобно тому как еще недавно каждый день плакала от горя; вслед за этим женщина обрадовалась и опечалилась одновременно; она обрадовалась, понимая, что должна уехать без промедления, так как вскоре ей нельзя будет показываться в деревне, и огорчилась оттого, что впервые за время своего вдовства ей придется расстаться с сыном. Жанна Мари опасалась, что она не сможет пережить разлуку с сыном.

Это чувство было настолько сильным, что бедняжка под всевозможными благовидными предлогами то и дело откладывала свой отъезд: каждый день отсрочки позволял ей еще раз приласкать мальчика — ласки сына были ей дороже доброго имени…