Я схватила себя за горящие щеки. Слушать признания Яра было почти невыносимо.

– Второй удар. Я заклинал себя слушаться хозяина, в чьих руках оказался артефакт… и мечтал умереть, но не мог, потому что уже сделался бессмертным… В то время, как я накладывал на себя заклятия, почтенный мастер Аббас, чьим искусством изготовления украшений восхищались даже недруги, наносил на браслет руны. Он рыдал и старался не смотреть мне в глаза. Однако у него, как и у меня, не было выхода. Каждый удар ножом лишал меня вместе с кровью части силы и все надежнее привязывал к артефакту. Но в заклинания я незаметно вплетал толику собственной воли, оставляя за собой право толковать желания хозяина так, как мне это будет удобно. Ваши маги ничего не поняли.

На лице Яра появилась улыбка настолько жуткая, что я невольно отпрянула.

– В основном они морщились, бледнели и старались не лишиться чувств. Эти мальчишки, которым поручено было удерживать меня на месте, не привыкли к виду крови. Боевая магия убивает быстро и на расстоянии – чистая работа. А тут пришлось замарать руки. Тот, кто орудовал кинжалом, на первый взгляд казался покрепче прочих, но и он сдулся после третьего удара. Занес лезвие и замер. Руки трясутся. Слабак. Я бы довел дело до конца. Я так и хотел сказать: «Бей, стервятник!» Хотел, но наружу из распоротого горла вышел только досадный хрип. А я так надеялся выглядеть несломленным в глазах своих…

Яр прижал костяшки пальцев ко рту – и не договорил.

– Оставался последний штрих. Мастер Аббас готовился нанести на браслет символ бабочки, который навсегда запер бы мою душу в проклятом артефакте. Маг приставил острие кинжала к ребрам над сердцем и спросил, готов ли я. Готов ли? О, еще как. Я мог бы многое поведать ублюдку, рассказать, что достану его и из браслета, стоит лишь ненадолго выпустить меня наружу. Что буду мстить, покуда стоит свет… Но смог лишь кивнуть.

Яр замолчал. И так понятно, чем закончился рассказ. Я порывисто вдохнула – получился то ли вдох, то ли всхлип. Я не плакала, но сердце разрывалось от боли. Оказывается, я давно сидела, вцепившись в браслет, так что руны оставили отпечатки на моей ладони. Я отняла ее и осторожно погладила бабочку по оплавившимся крыльям.

*** 39 ***

– Хафиз?..

Пожилой джинн понял, о чем я хотела спросить. С печальным смешком он сдвинул воротник, предъявив такие же, как у Яра, побелевшие шрамы.

– Вы сами себя заточили, – потрясенно пробормотала я. – У тебя тоже не было выбора?

– Ну почему же, был, – невесело признался Хафиз. – Смерть или подобие жизни.

Джинн виновато взглянул на Редьярда, который сидел, погрузившись в безрадостные мысли.

– Я не такой сильный, как Яр, увы… Я предпочел жизнь. У каждого из нас были свои причины.

Яр бы точно предпочел смерть. Но тогда почему? Как его заставили? Мой джинн отказывался говорить об этом. Он снова занялся хлебными крошками, на этот раз создавая из них светящихся хрупких мотыльков, которые вились вокруг его головы, образуя хоровод.

Бабочки и светлячки. Играющие котята. Девичьи украшения, которые Яр видел на самом деле и запомнил.

Две испуганные девочки в шатре. Я прижимала их к себе, чувствовала, как вздрагивают плечи. Они были напуганы. Страшно напуганы. Старшая сказала: «Брат нас защитит». Брат?

Яр в это время закрывал шатер от магических пуль. Он справился. Перед моим внутренним взором до сих пор стоит его лицо, когда он открыл полог и сказал: «Я победил. Но поздно». Девочки были только иллюзией, растаявшей, едва Редьярд появился на пороге.

– Твои сестры? – едва слышно спросила я.

Яр вскинул на меня обжигающий взгляд, в котором пылала ненависть, но она тут же утихла, сменившись глубокой грустью. Он повернулся к Хафизу и кивком предложил ему рассказать то, на что у самого Редьярда не хватало душевных сил.

– Сестры, – вздохнул пожилой джинн. – Наш Яр о них сам заботился, после того как родителей убили. Сначала мать, потом отца – он был предыдущим магом-защитником, на них в первую очередь шла охота. Тогда еще не придумали эти проклятые артефакты… Война-то шла не один год. Амине исполнилось десять, Даре – четыре. Она уже не помнила ни отца, ни мать, их ей заменил старший брат.

Яр, сузив глаза, смотрел в пол и никак не реагировал на рассказ.

– С ним долго не могли управиться, слишком уж силен был наш Яр. К сожалению, и среди моего народа нашлись предатели. Один такой выродок помог врагам. Девочки попали в плен. Им пообещали сохранить жизнь в обмен на жизнь Яра.

Так вот почему он сдался и сделал все, чего от него потребовали захватчики! И до конца старался быть смелым в глазах своих сестер.

– Они остались живы? – с надеждой спросила я.

«Да, да! Пожалуйста, скажи, что все было не напрасно!»

– Их убили у меня на глазах, когда я уже ничем не мог помешать, – ответил Яр, и его лицо исказилось жутчайшей улыбкой. – Враги посчитали, что легко обманут дикаря. И были правы.

Нет, это была не улыбка, а гримаса боли под маской язвительности.

«Жалкие потомки лицемерных лжецов! – загрохотал во мне голос Яра. – Лживое никчемное существо! Лживый род!»

Стыд за предков сдавил горло спазмом. Невыносимо думать, что пришлось пережить Яру.

Когда маленький Патрик во время своих всевозможных шалостей и проказ падал, ссаживал колени и локти, набивал шишки и старался не реветь, я, пигалица, еще толком не умевшая говорить, бежала его обнимать, потому что уже тогда была уверена: любящие объятия снимают боль. И потом, когда мы оба стали старше, знала: слова могут обмануть, объятия – никогда.

Это стало лучшей традицией нашей семьи. Грусть, печаль и обида делались неважными, такими незначительными, когда делились на четверых. Медвежьи объятия папы, ласковые и бережные – мамы, а Патрик, балбесина, каждый раз придумывал что-то необычное. То начинал меня раскачивать из стороны в сторону, будто мы оба превращались в маятник. То, сцапав за талию, кружил в воздухе. То фыркал мне в ухо, будто ежик, и щекотал щеку ресницами. После его объятий, как бы тяжело ни было на душе, я всегда начинала смеяться.

Когда кто-то из родных грустил, руки сами собой тянулись приласкать.

Я едва поняла, что произошло дальше. Прошептала что-то вроде: «Хочу тебя обнять» и обвила плечи Яра, прижалась щекой к его груди, на которой все еще змеились алые ленты шрамов.

Яр дернулся,