— Э, боюсь, баскарма, болячку твою задеть. А прихвостню твоему я говорила: "Вот выгони ее на работу, и тогда пусть разорвет меня, если я тут же не выйду".

— Хватит! Говори: кого "ее"?!

— Жанель! Твою полюбовницу! Вот кого, ойбай! Ну, что?! Съел?!

Видно, такой дерзости Агабек не ждал. Он опешил, недоуменно уставился на Катшагуль, потом в сердцах огрел таволжьей ручкой камчи жеребца, поскакал прочь.

Жанель все видела и слышала. Она вся вспыхнула, закусила задрожавшие губы. Значит, значит она… всего-навсего полюбовница баскармы!

— Да будь оно все проклято! — сказала она и, забросив лопату на навес, ушла в дом.

IV

Рысжан, сидя возле белого самовара, потягивала чай.

— Что с тобой, милая? На тебе лица нет! — Она пристально посмотрела на Жанель. — Или нездорова?

— Нет, апа. Просто… озябла немного.

Жанель стянула с себя верхнюю одежду, повесила на вешалку возле двери, потом села у краешка дастархана[11], чуть ниже Рысжан, взяв из рук байбише[12] кесе-пиалу, налила из белого чайника густой, запашистой заварки, и лишь потом спросила учтиво.

— Вам с молоком, апа?

— Нет. Голова раскалывается, сил нет. Налей, пожалуйста, погуще. Может, вспотею, полегчает немного…

— Сахару дать?

— Не надо, милая.

Белолицая, холеная байбише, подложив под бок пышную подушку, попивала чай не спеши, с наслаждением. Жанель смущалась, словно она была не токал в этом доме, а снохой, робко, незаметно взглядывала на спокойную Рысжан. Юной девушкой вышла та за Агабека. Гордой, надменной красавицей была, говорят. Высокий, все еще почти без морщин белый лоб; небольшие, чёрные, с длиннющими пушистыми ресницами глаза; с годами чуть поблекшее, тонкое, чистое лицо — заметные следы былой яркой, броской красоты.

В свое время многие джигиты вздыхали по ней. Агабека она не считала себе ровней, хоть и была сама из бедной семьи. Однако честь мужа блюла, не оскверняла супружеское ложе, несмотря на немалые соблазны. Девушкой, поговаривают в ауле, без памяти любила одного джигита из своего же рода, но джигит тот оказался растяпой, смалодушничал, не решился преступить обычай предков, по которому не положены внутриродовые браки.

Рысжан была не только красива, но и умна. Благодаря ей в семье царил и мир и лад. Бывало, иногда срывался Агабек, обвиняя ее в бесплодии, но она властно ставила его на место. Пожалуй, единственным человеком, которого уважал и даже побаивался Агабек на этом свете, была Рысжан, собственная жена. Перед ней он робел, даже порой заискивал. Это никак не вязалось с властным, крутым нравом Агабека. Вроде бы нечего бояться жены, с которой делил постель долгие годы. Агабек к тому же никогда никого не пускал к себе в душу, ни перед кем не отчитывался в своих поступках. Особенно замкнут был с женщинами. А вот рядом с Рысжан становился неузнаваемо покладистым, как бы оттаивал нутром.

Замкнутой, сдержанной была и сама байбише. Месяцами, годами томилась она, одинокая в большом доме, наедине со своим горем, со своими мыслями.

— О, господи!.. Чем я тебя прогневила?! — вырывался временами из ее груди стон. — Лучше бы ты создал меня глухой, слепой, но не пожалел бы для меня ребенка!..

Но глух создатель к ее мольбам. Не слышат их и глухие стены большого дома. Тесно, душно в просторных, богато обставленных комнатах. Как в могиле. Видно, отвернулась, навсегда отвернулась от нее судьба. С годами совместная ее с Агабеком жизнь начала терять всякий смысл.

Однажды Агабек, смущенно опустив глаза, намеками, впрочем, довольно прозрачными, заговорил о своем желании взять в жены Жанель. Рысжан не стала ему перечить, только вздохнула, изменившимся вдруг голосом сказала:

— Поступай, как хочешь, Агабек. Двадцать лет мы с тобой прожили в мире и согласии. Благополучие не покидало наш очаг. А вот детей не нажили. Теперь и старость уже не за горами. От нее радости не жди. Одно утешение — ребенок. Может, смилостивится создатель. Мешать тебе не стану. Будь счастлив. Что я еще могу сказать…

Ни единым словом не обидела она и соперницу, пришедшую в ее дом. В первое время Жанель бушевала, напрашивалась на ссору, била посуду, дулась, злилась, но байбише ни в чем ее не упрекала. Все отмалчивалась, терпела, уходила в другую комнату. Рысжан, хоть и была сдержанна и рассудительна, однако вначале ходила сама не своя, не зная, какую судьбу уготовило для нее будущее. А вскоре женщины незаметно потянулись друг к другу, что-то им самим неведомое сблизило их, и они стали жить не как ревнивые соперницы, не поделившие одного мужчину, а как родные сестры.

Агабек был доволен дружбой своих жен и строго поочередно исполнял мужскую обязанность. Но о чем судачили жены наедине между собой, он не знал. Он жил одной надеждой. Ведь молода еще Жанель, ничего удивительного, если она и в этот дом принесет счастье.

Их было два брата: Бабабек и Агабек; Единственный сын Бабабека — Абен, как уехал на фронт, так словно в. воду канул. Это был единственный и. последний потомок в роду Агабека. Его утешение, его гордость. Агабек крепко стоял на ногах, широко шагал по жизни, и только бездетность постоянно угнетала, удручала его. Сильный, самолюбивый, упрямый, он внешне не подавал виду, не давал недругам повода для злорадства, но в душе тяжко переживал свое горе. С годами становилось все тоскливей. Неотвязчиво думая о наследнике, о. необходимости продления рода, он жадно, как к единственному спасению, потянулся к Жанель…

Только что бушевавший, исходивший паром белый самовар теперь успокоился, остыл. В широкое окно яркими лучами било солнце, отражаясь, играя веселыми бликами на разноцветных одеялах, сложенных у стены, и на большом иранском ковре. Сегодня после снежной метели день выдался ясный: небо чистое, без единого облачка.

В комнате было удивительно тепло, тихо, уютно, Жанель отогрелась, мрачные думы: развеялись, на щеках вновь проступил румянец. Она посмотрела в окно. Чистый, нетронутый снег ослепительно блестел под солнцем. Возле дома резвились дети, играли в снежки. Под окном в поисках пищи прыгали, нагло каркая, вороны.

— В наш дом пришла горе, — тихо проговорила вдруг Рысжан.

От неожиданности Жанель вздрогнула, испуганно повернулась к Рысжан, но та отвела глаза, пусто, бессмысленно глядя куда-то вдаль. Жилы на руке, в которой она держала чашку, набрякли. Горячий пар. белесым, облачком проплывал мимо ее лица. Она отпила глоток медленно, дрожащей рукой поставила на скатерку чашку.

— Вчера почтальон принес… на Абена… похоронку…

— Боже, что вы говорите?!

Рысжан сощурила глаза, по-мужски потерла широкий белый лоб. Голос ее дрогнул:

— Сама знаешь, у Бабабека не было детей, кроме