Абена. Когда с Бабабеком случилась эта беда, жена его подалась к своей родне и больше о ней никто ничего не слыхал. Время было такое. Утопающий, говорят, хватается за соломинку. Так и она, бедная, уцепилась, видно, за чей-то подол, замуж вышла. Абен хорошо учился, на него возлагались большие надежды, но его из-за отца исключили из… этого… енжанерного инстута[13]. Тогда и Агабека таскали. Как-никак единокровный брат. Но потом оставили в покое. Он был активистом, работал, не покладая рук, числился на хорошем счету. Может, это и спасло его. Да-а… — Рысжан вздохнула, задумалась. — Абен тянулся всей душой к учебе. Изменил бедный мальчик свою фамилию, поехал в Москву, поступил в инстут. Видно, в больших городах и справедливости больше. Никто там тревожить его не стал. Перед самой войной приезжал, такой длинноволосый, в аул на отдых… Эх… Кто знал, что мы тогда в последний раз его обнимали?!

Да, да… Жанель помнит, какая суматоха тогда поднялась в ауле. Все только и говорили о приехавшем из Москвы ученом племяннике баскармы. Агабек от радости ходил петухом, садил племянника на аргамака, сопровождал всюду. Всем было любопытно: какой же он, ученый человек, и Жанель тоже глазела на него. Абен, сидя на коне и улыбаясь, рассказывал о чем-то дяде. Было это на стане, девушки и молодые женщины откровенно таращили глаза на столичного гостя, а он вроде и не замечал их. Агабек, явно хорохорясь, хлопал племянника по спине, кивал головой, громко хохотал, важно восседая в седле…

Абен был высок, худощав, смугл. Ничего особенного во всем его облике Жанель не нашла. Нос с горбинкой, с тонкими ноздрями нависал над верхней губой. Глаза глубокие, бесцветные. Лицо худое, плоское, как говорится, кожа да кости. И весь он был какой-то усталый, квелый. Тонкая шея, казалось, с трудом удерживала непомерно большую, тяжелую голову. На крутой лоб спадали жидкие рыжеватые волосы.

"Ойбай-ау, да где же у него скрывается ученость?! — удивлялась Жанель, пристально разглядывая джигита. — Да, он, верно, и ученый не бог весть какой. Самый небось обыкновенный городской прощелыга с папкой под мышкой".

Выходит, погиб бедный. Ах, горе, горе! Косит подлая война мужчин.

— Я помню его, апа. Видела… Такой молодой!

— Что и говорить, милая! Хороший был мальчик. Бог дал ему талант. На целую голову выше своих сверстников был. Говорят, какой-то большой русский ученый благоволил к нему, под крылом своим растил. Будто говорил этот русский, что со временем из Абена большой человек выйдет. Весь мир, дескать, его знать будет.

— Наш аульный мугалим[14] Куандык тоже всегда хвалил моего Нуртайжана. Говорил: способный, умный. Только отец умер, не смог учиться дальше. Такой маленький был, а длинные киссы[15] наизусть знал. Ах, злая судьба! Лишила его жизни, а меня, горемыку, — радости…

— Э, милая, война по всей земле горе сеет. Помню, отец-покойник всегда говаривал: войны, набеги, битвы веками нас преследуют. И до нас люди покоя не знали. Но каждого насильника, всякого злодея неизменно ждет возмездие… Что ж, будем ждать, когда придет тот час расплаты.

Рысжан умолкла, кончиком жаулыка вытерла слезы. Умная, чуткая, она всем сердцем чувствовала людские страдания на земле, перед которыми ее личные горести были ничто. У бездетной женщины была поистине добрая, отзывчивая, материнская душа. Ее слова о том, что каждого насильника-злодея ждет неминуемая кара, особенно запали в сердце Жанель. В них звучала неистребимая вера в справедливость, надежда, они придавали бодрость усталой, измученной душе, звали к действию. И раньше не раз приходилось Жанель слышать подобные речи. Свекор Туякбай, бывало, пускался в долгие рассуждения об этом.

Жанель молчала, скованная печальной вестью, потом спросила:

— Агабек уже знает?

— Нет, ему еще ничего неизвестно. Вечером соберем стариков, они ему и сообщат. Весть эта ошеломит бедного. К тому же и с сердцем у него неладно. Уж больно крепко любил племянника…

Жанель поднялась, вынесла остывший самовар. Руки и ноги ее мелко-мелко дрожали.

V

Как слег Агабек, так больше и не поднялся. Целыми днями, глухо постанывая, лежал он на перине. Горело все внутри, жгло огнем, мучила постоянная жажда, и пил, пил он холодную, с озера, воду, хватал зубами льдинки, плававшие на воде, со скрежетом жевал и проглатывал.

И раньше случались сердечные приступы, поэтому вначале никто особенно не беспокоился. До районного центра далеко, да и ехать зимой, в стужу и буран, за врачом было хлопотно.

Позвали ишана Аипа. Он между делом промышлял и знахарством. Гладкий, сытый, круглолицый, с холеной, подстриженной бородкой, ишан опустился на колени у постели больного, плотно закрыл глаза, пощупал здесь и там полные, мясистые руки Агабека.

— Ничего страшного, уважаемый баскарма. Небольшое расширение сердца. Бог даст, скоро поправитесь, — сказал он, чему-то усмехаясь.

"И чего он усмехается?" — подумала Жанель. Рысжан подала несколько красных бумажек, завернутых в платок. Ишан. их ловко сунул во внутренний карман длинного пестрого чапана и благоговейно провел пальцами по лицу. Потом повернулся к Агабеку, убежденно добавил:

— Поправитесь, мурза. Аллах милостив.

При этом маленькие серые глазки ишана заблестели, как дождинки на солнце.

Ишан вышел. В продолговатой, плешивой голове его под высокой, не первой свежести чалмой роились сладкие мысли: "Ничего, недолго протянешь, безбожник. Отходную твою я читать буду. И вон та жирная ярочка на привязи, бог даст, мне достанется. Посмотрим, как оно бывает, читать отходную у изголовья нашандыка[16]. До сих пор как-то не приходилось все. Уа, поддержите меня, священные духи!.."

Агабек таял на глазах. Щеки запали, сытый блеск в глазах исчез. Еще недавно сильное, мощное тело обмякло, стало вялым, беспомощным. Не бывало случая, чтобы Агабек когда-нибудь поминал бога. А теперь наедине с ишаном Аипом пускался в длинные религиозные рассуждения, подолгу слушал молитвы, словно отрекаясь от суеты бренного мира.

— Ишеке! Когда руки-ноги были здоровы и голова без печали, мы драли горло, что, дескать, бога нет. Да и других грехов у меня немало. Как можно искупить вину? Что говорится по этому поводу в священном писании?

— Молись усердней, мой мурза, — ворковал гладенький ишан. — Надо принести жертву во имя милосердного аллаха. Жертва облегчает самую тяжкую вику. В священной книге Калами-шариф сказано, что в судный час убийца-иноверец был спасен от мук ада только за то, что когда-то пожертвовал нищему половину поминальной лепешки. Уа! Разве есть такой грех, который нельзя искупить жертвой?!

Понимая, на что намекает дошлый ишан, Агабек с тоской думал про себя: если божий слуга не земле такой хапуга, то каков же сам всевышний?.. Но он глушил этот подстрекательский