— Увы, — сказал я сокрушенно, — все равно обязан вас оберегать по как бы долгу. Я вообще-то всех в моем войске оберегаю, даже захромавшую кобылу, незнакомую мне лично, лечу, так что не удивляйтесь моей доброте и милосердию!

— Ничуть не удивляюсь, — ответила она тем же голосом. — Я видела по дороге головешки костров, на которых жгли еретиков. У вас особый тип милосердия.

Я развел руками.

— Должен же я хоть малость помочь Мунтвигу в его богоугодном деле? Уверен, во владениях императора Вильгельма еретиков вообще не осталось.

Она оглядела меня свысока.

— Вы так стараетесь выведать хоть что-то о землях моего отца, что я начинаю думать…

— Начинаете думать? — ахнул я. — Ваше высочество, не делайте этого! Могут быть морщины на вашем безукоризненно чистом и гладком лобике.

— Начинаю думать, — договорила она, абсолютно не обращая внимания, что я там хрюкаю и членораздельно ли, — что у вас там нет шпионов.

— Бога ради, — воскликнул я шокированно, — какие шпионы? Я же весьма рыцарь!

— Вы в самом деле так мало знаете о его империи? — переспросила она. — Странно.

— Мало? — переспросил я. — Если честно, то совсем ничего.

Она посмотрела на меня в упор.

— Это опасное упущение.

— Это не упущение, — ответил я, чувствуя себя задетым. — Просто мы расширяемся… стремительно. Ваш жених зря затеял эту авантюру. В своем праведном и как бы справедливом гневе мы идем на север навстречу Мунтвигу быстрее, чем он шел на Юг. И, думаю, когда-то выйдем на границы империи Вильгельма, если не отыщем и разобьем поджигателя войны Мунтвига раньше.

Я говорил спокойно, стараясь смягчить слова и формулировки, но все равно даже сам чувствовал, что некоторые моменты прозвучали весьма зловеще.

Она тоже взглянула на меня в упор, и некоторое время мы ломали друг друга взглядами, но рыцарь всегда уступит женщине, если только речь идет не о женитьбе, и я опустил взор на усыпанный драгоценными камешками стальной налобник ее рослого коня, перевел на кожаную сбрую, тоже в мелких бриллиантах, рубинах и прочих драгоценных камешках. Даже роскошная попона щедро вышита золотом, хоть сейчас ее в раму и на стену, как произведение искусства.

— Что-то я не видел этой лошадки… Краденая?

За нее поспешно ответил Сандорин:

— Ваше высочество, умоляю!.. Как вы можете? Это ее высочеству подарили здесь, в Генгаузгузе.

— Кто посмел? — спросил я ледяным голосом. — И откуда такая роскошь… Из моей казны, что как бы государственная и вообще народное достояние королевства?

Она холодно промолчала, принцессы выше таких обвинений, а Сандорин сказал торопливо:

— Ваше высочество, эту лошадку принцессе Аскланделле нижайше подарил лорд Раймонд Меммингем. В прошлом казначей королевства, лорд-хранитель большой печати…

Я оглянулся на него, снова вперил злой взгляд в коня. Красоты, надо признать, редкостной, чувствуется генеалогия элитных предков не меньше, чем у самых родовитых лордов. Нет, подлиннее.

— Ладно, — ответил я недобрым голосом, — в городе разберемся. И кто смеет, почему и с какой гнусной целью.

Она произнесла почти весело:

— Ваше высочество?

Я ответил с поклоном:

— Ваше высочество!

Она чуть тронула повод, и великолепно вышколенный конь понес ее красиво и гордо, почти танцуя, но с такой скоростью, что остальным пришлось догонять ее галопом.

Я стиснул челюсти и на миг закрыл глаза. Да, получилось, как я и планировал вначале: удалось подосрать Мунтвигу с его невестой, успешно заразив ее с помощью Лиутгарды идеями суфражизма… но, похоже, перестарался. Надо было изящнее подгадить, а теперь запачканный бумеранг вернулся.

Я предпочел бы, чтобы они там погавкались, после чего она забрала бы вещички и умчалась к маме, тем самым расторгнув предполагаемый брак и союз двух империй.

Но Мунтвиг какая самоуверенная скотина, даже ради укрепления экономической мощи своей державы не хочет терпеть в качестве жены такую эмансипированную особу!

Вернувшись в город, я на всякий случай прошелся по крепостной стене, вдруг да замечу что-то свежим глазом, однако мои воинственные лорды бдят, солдаты на месте, будто приступ будет уже сегодня, на стенах запасены груды камней… хотя они там и были, просто город захвачен не только стремительно, но и красиво, такой изящный маневр войдет во все летописи.

Бобик и Зайчик ждут внизу, я спустился, потрепал одного по холке, потом другого, но Бобик ревниво отпихивал копытное, стараясь всю ласку захапать себе.

Альбрехт уже в седле, у него нет назойливой собаки, что постоянно клянется в любви и преданности, но и в ответ жаждет получить заверения, что ее любят, пусть даже просто за толстую морду.

Народ проскакивает в сторонке все еще пугливо, торопливо и чересчур низко кланяется, только совсем мальчишка лет пяти подбежал и с откровенным любопытством уставился на всех троих: огромную черную собаку, могучего коня и меня, тоже огромного и необычного.

Я погладил его по голове.

— Вот, граф, как раз существо, объясняющее, почему Господь все еще не разрушил нашу землю окончательно.

Мальчишка подпрыгнул, как Бобик, и помчался к группе друзей в сторонке, на бегу взбрыкивая, как молодой козленок.

Альбрехт задумчиво посмотрел вслед.

— Полагаете, Господь все еще надеется?

— А кто знает, — ответил я, — кем станет это ребенок? И все остальные, что бросают в нас из-за заборов гнилыми яблоками?.. Вдруг да что-то путное?

Он сказал с сомнением:

— Где вы зимой видели яблоки?

— Это я так, из вежливости. Бросают совсем не яблоками.

Он покачал головой.

— Где-то слышал, хоть и не совсем поверил, что Господь все вроде бы знает наперед. Или догадывается.

— Все, — согласился я, — в сотворенном им мире… кроме поступков человека. Ибо он сам дал ему свободу воли. Потому мы весьма непредсказуемы.

Альбрехт сказал ехидно:

— Этой свободой человек и воспользовался сразу же, сожрав запретный плод.

— Зато с того дня, — напомнил я, — он по всей земле сажает сады, стараясь превратить ее в рай… Ладно, возвращаемся. Нет-нет, не на пир…

Он вздохнул.

— Нет на вас Растера!

— И раньше весны вряд ли будет, — сказал я. — Так что поработаем на счастливое будущее, сэр Альбрехт!

Он пробормотал:

— С вами не соскучишься. Такие у вас шуточки, как только с коня не упал.

Вернувшись во дворец, я прошел в кабинет и с раздражением смахнул со стола карликовую карту Санкранта, взамен разложил гигантскую, на всю столешницу, с изображением всего известного картографам континента, исправленную и дополненную лично мною, моим высочеством, что скрупулезно и старательно исправлял масштабы и наносил новые города и веси, высмотренные с высоты.