В зале началась паника, послышались вопли, окружавшие нас люди отпрянули назад, и в эту секунду конверт, который тетка с блондином продолжали тянуть в разные стороны, с треском разорвался, и в воздух взлетели десятки мелко исписанных листочков. Мать закрыла лицо руками; тетка ошарашенно уставилась на зажатый у нее в руке обрывок пустого конверта; я застыл, потрясенный собственным поступком; люди что-то кричали. Во всей этой суматохе только блондин не потерял присутствия духа: мощным прыжком перемахнув через кресла, он нырнул в боковой проход и тут же исчез. Со всех сторон уже бежали к сцене атлеты в серых костюмах. Двое из них подскочили ко мне. Я увидал черный зрачок ствола. Странно, но почему-то ни малейшего страха не ощущалось.

— Брось пистолет! — крикнул один из них. — Не шевелись, не нагибайся, брось пистолет!

Я с облегчением уронил пистолет на пол. Сейчас больше всего хотелось поскорей оказаться рядом с матерью. Та рыдала, никого не стесняясь. Впервые за последние дни она дала волю своим естественным чувствам. Хотелось обнять ее и увести отсюда.

Что произошло дальше, ты знаешь. Меня заперли в крошечной комнатушке, предназначенной, кажется, для кантора. (Домой меня перевезли позже.) Два типа в сером встали снаружи у двери. Наверно, меня в конце концов загребли бы в полицию, но ты нажал на все пружины и, задействовав могучие связи, добился, чтобы меня оставили под домашним арестом, пока не выяснятся все обстоятельства. Мать ты тут же распорядился отправить в больницу, заявив, что та страдает от нервного переутомления (я еще успел увидеть, как ее бережно выводят из зала; она прижимала к груди прозрачную пластиковую папку, в которую кто-то уже успел собрать листочки, высыпавшиеся из конверта). Не сомневаюсь, что среди всей этой лихорадочной активности ты не упустил из виду и необходимость понадежнее скрыть от падких на любые антисемитские россказни газетчиков тот малоприятный факт, что твой «неуравновешенный» племянничек стрелял в собравшихся на новогодней службе в твоем же собственном темпле.

Вот, собственно, и все.

Теперь осталось только дождаться твоего прихода.

Скоро десять. Ты опаздываешь почти на час. К худу это или к добру? Кто знает? По телику идет старый-престарый фильм с Мэй Вест и Кэри Грантом. Посмотрю-ка я его, пожалуй. Надеюсь, ты скоро появишься.

Не знаю, получишь ли ты этот конверт и какой будет на нем адрес; не уверен, дойдет ли до тебя полностью все его содержимое: это письмо и восемь тетрадок, которые я в него затолкал. Люди, занимающиеся нашим с тобой делом, пытались меня убедить, что вообще-то лучше бы ничего не писать и не посылать. Но мой психиатр, доктор Лифшиц — кстати, парень с головой и, может, вообще никакой не психиатр, а просто сотрудник Моссада, как и все прочие, — заявил, что мне пойдет на пользу, если я «замкну круг».

Поэтому давай в самом деле замкнем его, этот круг.

Начнем с того места, где я закончил в предыдущий раз: 8 сентября, около десяти вечера. Прошло более суток после происшествия в темпле, ты опаздывал ровно на 47 минут против установленного тобою срока. За дверью охранники смотрели телевизор — шел фильм с Мэй Вест и Кэри Грантом, который я тоже решил посмотреть. Там есть знаменитая сцена, когда Мэй Вест спрашивает у Кэри Гранта, заметив, как у него что-то выпирает в области ширинки: «Это у вас в кармане револьвер или я вам просто нравлюсь?» Не успела она закончить свою коронную фразу, как у меня что-то буквально взорвалось в мозгу.

Знаешь это ощущение — тебе вдруг на какой-то миг удается схватить подлинный смысл происходящего, но мимолетно понятое тут же улетучивается? Так было и со мной: почудилось, будто я уловил что-то крайне важное, но оно моментально ускользнуло.

Доктор Лифшиц говорит, что просто я еще не был готов принять угаданную правду. Впрочем, реванш был взят немедленно. Обхватив голову руками, я напряг память и стал заново перебирать все известные факты в попытке поймать кончик ускользнувшей мысли. В нашей игре принимали участие две команды, не так ли? Отец и Моссад — с одной стороны, и мать со своим любовником — с другой. А кроме того, существовал еще третий фактор — неизвестный из туннеля Линкольна. Я не знал, принадлежит ли он к какой-либо из этих команд или работает на кого-то третьего. Но тут снова вспомнилась фраза, которую прощебетала Мэй Вест. Как сказал позже доктор Лифшиц, в ней оказались спаянными воедино две диаметрально противоположные возможности: орудие убийства и орудие секса. Вот тогда-то я наконец и поймал ту самую ускользнувшую мысль: такое единство наводило на абсолютно новую гипотезу, о которой я раньше и помыслить не мог. А что, если за всеми этими загадочными событиями стоит одно и то же лицо?! Тогда им мог быть только «последний из умных любовников»…

Поначалу мой шокирующий вывод казался дикой, безосновательной догадкой. Но ведь ты сам учил меня не пренебрегать ни единой возможностью. Я стал торопливо листать исписанные тетрадки. Что я знал об этом человеке? Во-первых, он еврей. Во-вторых, работает в дирекции «Общества правильного питания и сохранения фигуры». Неужели это и все? Неужто ничего больше нельзя выудить? Да нет же, что-то тут было еще… что-то другое я приметил тогда в конторе «Общества», когда меня занесло в тот кабинет с роскошным письменным столом и картой мира на стене. Постой-ка, да ведь это «что-то» уже мелькнуло однажды в сознании! Вспомнил: у тебя дома — мелькнуло и тут же исчезло. Что навело меня тогда на эту мысль? Звук? Предмет? Запах? А может — разговор с твоей Дороти? Что-то она такое сказала… Или сделала?

Вспомнить никак не удавалось. Минут десять я простоял у окна, бессмысленно уставившись в непроницаемую ночную тьму. И тут разгадка пришла сама собой — ни малейших усилий не потребовалось, словно какой-то компьютер в мозгу, без всякого моего участия, перебрал все возможности и выдал конечный результат. Ну конечно — ковер!

Гипотеза все равно казалась безумной — ведь пока что она опиралась на один-единственный факт: в том кабинете в «Обществе» по ковру были рассыпаны шарики для гольфа, а Дороти жаловалась, что ты по ночам развлекаешься игрой в гольф и портишь ковры в собственной квартире. Пришлось снова перелистать тетрадки. Нет, я не ошибся: все факты — ну, может, не все, но подавляющее большинство — говорили в пользу того, что за происшедшими событиями стоял один и тот же человек. Это он угрожал матери, и он же руководил ее шпионской деятельностью; он же был ее «умным любовником», и на него работал блондин в синем «шевроле». На том этапе я не мог пока раскопать до конца, что именно скрывалось за действиями этого человека и каким образом все они складывались в единое целое. Зато уже четко представлял, кем именно является то самое главное действующее лицо. Я знал, кто этот человек!

То был жестокий удар. Мне никак не удавалось переварить свое новое знание. Я чуть не плакал от злости. Чувствовал себя обманутым и униженным. Но это ощущение тут же улетучилось. Ведь, что ни говори, я все-таки разобрался в этой истории! А до сих пор только тыкал наугад, подозревая всех до единого: отца, мать, мистера Кэя, мисс Доггарти; но теперь я знал, знал наверняка! Знание буквально распирало, я метался по комнате, заново перебирал в голове детали минувших событий — свои ночные подглядывания за матерью, теткины пилюли, ту последнюю сцену в темпле, когда мать сидела, неотрывно уставившись на сцену… Все, все сходилось!