— Так или иначе, ничем хорошим это кончиться не могло. Это был ее последний шанс…

— Но я сейчас спрашиваю тебя — что предпочел бы ты сам?

Он не успел ответить — за окном послышалось шуршание шин. Прямо к нашей двери вплотную подъехал закрытый мини-автобус. На папином лице появилось знакомое замкнутое выражение.

— Все, — сказал он. — Нам пора…

С тех пор минуло много дней. Мы больше никогда с ним об этом не говорили. Мы вообще не отличаемся особой разговорчивостью. Газеты больше не возвращались к этой истории, и она осталась известной только узкому кругу людей. В Моссаде какое-то время злились, но потом пришли к выводу, что во всем виновата мать, и даже помогли отцу устроиться на работу. Теперь он занят в одной международной фирме, которая организует аукционы произведений искусства. У нас свой дом под Тель-Авивом, малолитражка и небольшой двор, в котором отец иногда посиживает за холстом. Мне кажется, он вполне доволен жизнью.

Со мной тоже все в относительном порядке. Жаль только, что в Израиле нет бейсбола, и вообще мне здесь все кажется порой похожим на не слишком удачную копию того, что я видел раньше, в Штатах. Только там это было куда больше по размерам и куда лучше по качеству.

Мать живет в часе езды от нас, в квартире, которая принадлежала ее родителям. Ей тоже удалось выйти из этой истории без особого ущерба. То ли никому не хотелось поднимать волну, то ли просто в «инстанциях» поняли, что судьба усталой, разочарованной женщины за сорок, живущей в одиночестве, на случайные заработки, — это вполне достаточное наказание для избалованной красавицы, которая всю жизнь претендовала на идеальную безупречность абсолютно во всем. Я навещаю ее раз в неделю и, уходя, всегда испытываю одни и те же чувства: раздражение и боль утраты, и еще — тоску. Сам не могу понять, по кому тоскую. По матери? Но ведь я только что у нее побывал, и потом — с ней скучно, она всегда говорит только то, что ей самой хотелось бы услышать. По нашему дому в Ист-Нэке? Но мне на него наплевать. По Деби? Тоже нет. Мисс Доггарти? Разве можно скучать по женщине, с которой был так мимолетно знаком? По Кэю? Но его давно нет в живых.

Остаешься ты. По идее, мне следовало бы тебя ненавидеть, но я почему-то не ощущаю в себе никакой ненависти. Возможно, это потому, что, в отличие от матери, ты никогда не стремился представить себя в идеальном свете и никогда не пытался меня уверять, что этот мир — такой расчудесный. Или потому, что все случившееся так наглядно убедило меня в правоте твоего убеждения, что суть вещей никогда не соответствует их внешнему виду. А может, дело совсем в другом. Может, я просто понял теперь ту потребность любить, которой ты один сумел дать настолько точное определение. С каждым днем я испытываю ее все больше и больше. Я пытался заглушить эту тоску в куче романов с разными девушками и женщинами (и даже — ты не поверишь — с одним парнем, с которым познакомился на армейской медкомиссии). Но видно, я ожидал от них слишком многого — или слишком быстро. Как бы то ни было, от них я не получил ровно ничего.

Начав там, в Нью-Йорке, излагать в этих тетрадях все случившееся, я думал, что намереваюсь просто описать цепь странных событий, в которых мне довелось участвовать вопреки своей воле. Сейчас, перечитывая их, я вижу, что на самом деле рассказал о том, как кончилось мое затянувшееся детство. В его начале самые счастливые мгновения были связаны у меня с матерью, а в конце, как ни странно, — с тобой, с нашими встречами, разговорами или просто — с днями, проведенными вдвоем. Эти воспоминания придают мне силы, чтобы как-то скоротать нынешнее серое житье до ухода в армию.

У меня к тебе еще масса вопросов — всех не перечислить. Одинок ли ты там, во Флориде? Завел ли себе новую любовницу, и если да, то позаботился ли на сей раз о путях к отступлению? Мучит ли тебя чувство вины? А может быть — одиночества? Состарился ли ты? Подурнел ли? И самый-самый главный вопрос: вспоминаешь ли ты когда-нибудь о матери, об отце, обо мне?

Труднее всего то, что мне совершенно не с кем об этом говорить. У доктора Лифшица сплошь благие намерения, но что он в состоянии понять? Мать хватается за любой микроскопический предлог, чтобы выдать очередную (всякий раз новую) версию случившегося, которую она только что придумала. Отец вообще не желает поднимать эту тему.

Мне не остается ничего другого, как послать тебе это письмо. Но разве оно может заменить живой разговор? Ты же сам говорил, что письма — вещь эфемерная. Ничего, дай только закончить службу, и я найду тебя, где бы ты ни был. Отец говорит, что в ближайшие сто лет мне нечего и думать об американской визе. Но ты ведь знаешь: когда припечет, я умею найти окольные пути. Будь уверен: я найду их и теперь.

Я приеду.