Сотрудники газеты дали мне адрес и подробно растолковали, как разыскать Виктора Федорова. Я поблагодарил и хотел уже откланяться, но напоследок все-таки не удержался, спросил о доме купца Хромова, надеясь на самый приблизительный ответ: есть предположения… хотя точно не установлено… но согласно косвенным данным… И тут вторично затрубили ангельские трубы: дом Хромова, оказывается, цел! Цел и невредим, даже не перестраивался! И находится по адресу улица Крылова, 26 – совсем рядом! Я ушам своим не верил: Господи, неужели?! Конечно же, я проходил мимо него, но мог ли я подумать, что это тот самый, во дворе которого… келья Феодора Козьмича… Да, да, сказали мне, как раз напротив кафе «Иней» и стояла келья. На месте ее сейчас какие-то деревца, вы сразу найдете…

Я снова бросился на улицу Крылова, лихорадочно отсчитывая номера домов: 22-й… 24-й… и наконец 26-й! Тот самый, увидеть который я так мечтал (вернее, не мечтал и не надеялся), – двухэтажный, деревянный, на каменной подклети, в центре строенное окно, наличники с резными завитками, два островерхих козырька на крыше, крылечко со ступеньками. И вот я вхожу… Сам себе не верю, но собственными ногами вхожу в дом, где столько раз бывал… присаживался к столу… пил чай из блюдца… уступая просьбам хозяев, колол щипцами сахар, надламывал обсыпанный маком крендель… благодарил, прикладывая руку к груди… и удалялся в свою келью. Удалялся тропинкой, проложенной в саду, и хозяева всегда молча смотрели, как седая голова его величественно проплывала в окнах.

Кого угощал ты чаем, купец Хромов? Императора Александра… Поистине удивительная, странная, загадочная история у этого дома – самая подходящая для того, чтобы разбить его изнутри на крошечные комнатушки, посадить комендантшу в ватной безрукавке и устроить здесь общежитие. Не музей, куда съезжались бы люди со всего света, а женское общежитие – вот, пожалуйста, и белье на веревках сушится, и чайник на плите кипит, одним словом, всюду жизнь…

Я разговорился с комендантшей и, разумеется, начал с вопроса об Александре: слышала ли она, что в этом доме?.. Убежденно качнула головой. Нет, об Александре она не слышала, но зато показала мне лесенку наверх, в кастелянскую, где до самого последнего времени жила одинокая, сухенькая старушка – наследница прежних хозяев. Да, наверху, под самой крышей, доживала свой век, вспоминая минувшие годы (все в прошлом), а внизу стирали, гоняли чаи, накручивали бигуди, засыпали под радио… Поистине история удивительная, странная, загадочная!..

Побывал я и там, где деревца… – на месте кельи. После смерти Феодора Козьмича его келью берегли как реликвию, как память о святом человеке: в ней молились и служили службы. Так и продержалась она до тех страшных годов – двадцатых, пролетарских, безбожных. Они-то ее не пощадили, смололи в своих жерновах…

Позднее в Москве я встретил женщину, потомственную томичанку, которая помнила, как выглядела келья: ее мать мыла в ней полы. Мыла полы, убирала, поддерживала порядок, а дочери велела тихонько сидеть в уголке и не мешать ей. И вот она мне подробно рассказывала об убранстве кельи, о лампадах, свечах и иконах, а я вспоминал место, – голое место, которое я застал, пыльные, чахлые деревца и стеклянное кафе «Иней». Иней на стеклах времени…

Вспоминал и думал, что это не просто отсутствие, не просто некое ничто, не просто зияние пустоты (пустырь как символ социалистических свершений’), а наследие тех самых безбожных, пролетарских, двадцатых. Наследие, которого будто бы и нет, но оно есть, и мы от него не скоро избавимся…

Таким же пустым и голым местом оказалась для меня и заимка Хромова, куда старец Феодор Козьмич перебирался летом: я отправился туда на следующее утро. Отправился, вспоминая рассказ дочери Хромова о том, как однажды летом они с матерью поехали на заимку к старцу (в четырех верстах от Томска). Был чудный солнечный день. Подъехав к заимке, они увидели Феодора Козьмича гуляющим по полю (по-военному руки) и марширующим. Когда они с ним поздоровались, поклонились, старец поведал им: «Панушки, был такой же прекрасный солнечный день, когда я отстал от общества. Где был и кто был, – а очутился у вас на полянке».

Мы уже говорили о том, какой на редкость солнечный и теплый выдался ноябрь 1825 года в Таганроге: таким образом, слова старца возвращают нас в прошлое, к тем событиям, разыгравшимся в путевом дворце. Но мне кажется, что эти слова обращены и ко мне нынешнему: летнее утро было таким же солнечным, небо – высоким и синим, облака – легкими и прозрачными, с белыми гребешками.

И полянка была: вот она, эта полянка! Та самая! Но где домик старца с журчавшим под ним родником? Конечно же, сгинул, исчез и следа не осталось, как не осталось следов и от прежней Хромовки, нынешняя же – полуизба-полудачка – возникла на пустом месте, поэтому и название словно бы ей и не принадлежит! Название – ей, а она – названию: так и пребывают во взаимном отстранении, не зная, не ведая друг о друге, две Хромовки, не новая на месте старой, а – новая на голом месте.

Да, на голом, доставшемся в наследство… Поэтому из всех жителей, к которым я обращался, лишь один махнул рукой в сторону бывшей заимки: похоже, там… Так я и вышел на ту полянку, где все утонуло в бурьяне, где ничего не осталось и ничего не напоминало, но был такой же солнечный день, и что мне мешало представить, как старец – по-военному руки – маршировал перед двумя женщинами, приехавшими его навестить!..

В город я вернулся пешком – по старой дороге, которой ходил и Феодор Козьмич, когда случалась нужда побывать в Томске, в своей келье или монастыре. Из Томска на заимку Хромов, конечно, возил его на лошади, оказывал уважение, а вот с заимки в Томск старец ходил пешком этой дорогой – с заплечной котомкой, с посохом, как странник… Краеведы рассказывают, что в старые времена дорога была чисто выметена, освещена фонариками и вообще имела обустроенный, цивилизованный вид: в праздничные дни по ней гулял народ и прокатывались тройки с бубенчиками. При советском режиме цивилизованный лоск с нее, понятно, сошел – ухабы, рытвины, чертополох… К тому же по ней проложили рельсы и пустили трамвай, который грохочет на всю округу и поднимает облака пыли.

Но все-таки этой дорогой, опираясь о страннический посох, в город неузнано вступал император, называвший себя Феодором Козьмичом…

В городе я разыскал Виктора Федорова, с которым давно собирался встретиться, – разыскал в университете, где он работал, но не на кафедре истории или литературы, а в коридорчике, куда выходили двери разных хозяйственных служб. И вот за одной из этих дверей с табличкой, обозначавшей некую административную должность, я и увидел человека с рассеянным взглядом, тихим голосом и бледным, несколько даже изможденным лицом мученика-дилетанта, который днем добросовестно выполняет свои должностные обязанности (ну, скажем, по снабжению), но зато ночами, когда молчит телефон, спят жена и дети, предается изобретению вечного двигателя, поискам лекарства от всех болезней или доказательству существования Атлантиды.

Да, есть это в русском характере – в ночной тишине, на кухне, под мигающим светом лампы… Вот и Виктор Федоров прочел однажды, что многие считают сибирского старца Феодора Козьмича, умершего в его родном городе, императором Александром I. Прочел и решил доказать, что этого не могло быть: слухи, выдумки, сплошная неправда. Начал доказывать и собрал более ста доказательств, что это так и было. Правда! Более ста, среди которых есть и неизвестные науке, найденные им самим. К примеру, Виктор Федоров установил, что посмертная маска Александра, фотография которой приводится в большинстве работ, снята с живого и снята самим Александром, чтобы посвященные в его тайну люди могли представить ее как свидетельство смерти императора. А как же иначе – без маски не поверят! По протоколу положено, – значит, должна быть маска!