Я не верил глазам своим. Как погибла? Ведь буквально до последнего дня войны «Фронтовая подруга» печатала «письма нашей Кати»?

– Я тогда в госпитале лежала, водянка у меня была, – неожиданно, словно продолжая разговор, произнесла она. – В газете замещал меня Фаховский – такой же, как и я, редактор цеховой стенновки. Видимо… Ну, конечно! Он и получил это письмо, но передать не успел – попал под артобстрел на улице…

Её сухие жилистые пальцы нервно мяли папиросу. И вдруг, испугавшись, что я не поверю, она почти зарыдала:

– Ну разве, разве я знала?.. Я ведь не могла заглядывать в подшивку, не до того было! Поймите, не знал никто, что Катя… что Катенька ещё тогда стала миномётчицей!

– Но она же погибла? Вы не могла получать от неё писем, не могли – не было их!

Меня удивляло: она судит себя за то, что печатала письма не Кати-миномётчицы, а Кати-медсестры, хотя ни той, ни другой уже не было среди живых.

– Ах, вы об этом?! – с каким-то непонятным сожалением и укором спросила она. – Ну что ж, молодой человек, напишите, напишите, что, мол, мать Кати, бывший редактор фабричной газеты, обманывала своих товарищей. Да, я знала, только я знала, что Катя погибла! Знала, но разве я имела право сказать об этом измученным голодом, войной, тревогами за своих детей людям? Я печатала в газете письма нашей Кати, понимаете, не моей, а нашей! И мне передавали письма для Кати. Разве могла я не получить на них ответа? Их ждала не только я – мать, их ждала фабрика: и комсомольцы, которые и тогда считали её секретарём комитета, отсутствующим временно, и матери её подруг, с которыми она ушла на фронт – все ждали.

Что сказать ей в ответ? Я не знал. Все военные номера нашей многотиражки она подписывала, одна выпускала эти похожие на листочки газетные полосы – и разве я имел право явиться к ней нежданным обвинителем и судьёй? То, что для меня было ложью, теперь оказалось самой святой правдой о войне.

– Да, писала сама себе всю войну! Разве можете вы это понять? Я печатала её письма, хотя знала из письма Муси Сергеевой о гибели Кати. Но не могла я, не должна была верить в смерть моей дочери – нашей Кати. Слишком много тогда наших гибло. Только не знала я вот, что стала она миномётчицей – видела её всю войну с санитарной сумкой. Поймите, я сдавала в набор написанное накануне, а когда получила газету, верила – Катенькины письма. Это был какой-то гипноз, чудо, помогавшее жить. Но знала я, что погибнет она для всех в конце войны, когда придёт наша Победа.

Она встала. Резко открыла дверцу полированного шкафа и оттуда, из его глубины, достала потрёпанную обувную коробку. Но я увидел не округлый торопливый Катин почерк, а угловатый, дрожащий, со множеством помарок и перечёркиваний. Я уже читал их, набранные светлым корпусом в подшивках «Фронтовой подруги».

«Шли вслед за полком в наступление. А вчера смотрели кино “Ленинград в борьбе”. Видели свои улицы, дома, фабрики и каждый из нас верил, что увидит своих родных. Многие наши девушки стали донорами, а значит, ленинградская кровь теперь у многих бойцов. 18 ноября 1942 года».

«Дорогая мамочка! Дорогие мои комсомолята! Мы прошли долгий путь. Солнце и дождь и тёмная ночь были нашими спутниками. Чем ближе к бою, тем тяжелее кажется санитарная сумка. Наше подразделение расположилось в лесу, но отдохнуть не пришлось. А утром работала на передовой, пока она не стала нашим тылом.

Мы стояли на берегу реки, а на другом – немцы. Они схватили наших разведчиков. Мама, какие это были ребята! Совсем молодые, как я, а их казнили. Как их казнили! Пусть знает вся фабрика, пусть все помнят, мамочка! Если бы вы слышали, как кричал Володька Аксанов, как он кричал! Мы… Но мы ничего не могли сделать… Только ночью удалось забрать их обгоревшие тела. Передай всем, мама, мы мстим».

– Но как вы могли узнать о гибели Володи Аксакова?

– Я же говорила вам, что получала письма с фронта почти от всех наших фабричных ополченцев. Подружки мои завидовали, говорили – счастливая, письма от дочери до конца войны получаешь. А мне-то хоть бы одно письмо за те годы! Наши уже под Берлином стояли, а мне с дочерью прощаться пора пришла…

«Дорогая мамочка! Мы уже в Германии. Теперь их разобьём – до Победы буквально несколько километров, но только сейчас, когда война кончается, особенно хочется остаться среди живых. Нет, я не боюсь погибнуть, но ещё больнее, чем впервые, видеть убитых солдат, сознавать, что идут на Родину похоронки, а может быть, некоторые из них дойдут уже после Победы. Так хочется, безумно хочется обнять тебя, родная, вернуться на нашу фабрику…»

– Это было её последнее письмо в газете.

– Нет, – вдруг неожиданно для самого себя ответил я. – Нет, не последнее.

До сих пор я слышу голос Катеньки: «Как дороги наши люди…» и сейчас вижу, как «вдали лес горит». Не знаю почему, но я не сказал ей, правдивому редактору военных лет, что вместе с последним письмом её дочери «Фронтовая подруга» дала мне листок с торопливым деловым почерком и ставшим традиционным в войну текстом: «…Память о Вашей дочери никогда не исчезнет в наших сердцах».

А девятого мая в этой же комнате я читал вместе с ней в свежем, ещё пахнувшем типографской краской, номере фабричной газеты «Письма нашей Кати» — все до единого.

…И вечная весна

Ленинградский этюд

Я точно знаю, что ленинградская весна родилась здесь, на Петроградской Стороне, у Домика Петра I, где зарождался и мой город. Весна сразу влюбилась в юный Санкт-Питер-бурх. (Так, на голландский манер, впервые произнес его имя Пётр Великий в мае 1708 года.) А Весна, как и подобает крестной фее, преподнесла новорожденному свой волшебный дар вечного обновления. Недаром и колыбелью города стала величавая река, в имени которой скрыто понятие «новая» – Нева. На её берегах закончилась зима русского средневековья и крепли вместе с Петербургом весенние ветры новой России.

Я влюблён в Петровскую набережную. Каждый год Весна приплывает сюда на звенящих плотиках ладожского ледохода. Надо только выйти к парапету рано-рано утром, и тогда слышно, как суетятся и шуршат льдины у ступеней спуска, словно дразнят невозмутимых маньчжурских львов: «Ши-цза! Ши-цза!» Можно даже заметить, как Весна сходит