одновременно интуитивно заходит в подъезд больницы, который влёчет его как магнит. Он озирает приемный покой, и давнее прошлое обрушивается на него, будто взрывная волна. Он видит удивительно зорко и контрастно, как его, маленького мальчика, тётя Тося привела проведать тяжело заболевшего от фронтовых ран отца. Приём удивительно кинематографичен, недаром большой мастер игрового, документального и музыкального кино, заслуженный деятель искусств России режиссёр В. Окунцов в Доме кино говорил в кругу коллег по «Лентелефильму»: «У этого прозаика необычайное кинематографическое чутьё!»

.. В архиве Вячеслава Всеволодова нашлись наряду с вариантами и черновиками рассказа «Фронтовой товарищ» замечательный по пластичности и лиризму этюд «И вечная весна» и ответ на анкету радиопрограммы молодёжной радиостанции «Невская волна» к сорокалетию Победы под названием «Вечен огонь нашей памяти». Эти слова и были девизом Вячеслава Викторовича Всеволодова на протяжении всей жизни.

Вячеслав Викторович Всеволодов (1947–1988)

Рубежный камень лет и поколений

Мне это было суждено

Мне суждено в атаки подниматься

и наступать и снова отступать.

Мне суждено в те годы возвращаться,

когда сынов звала Россия-мать,

когда мой дед, ещё совсем не старый,

ушёл на фронт и завещал отцу:

«Запомни, сын! Мы крепче стали.

Нет равных в мире русскому бойцу!»

Мне суждено в разрушенной землянке

в разведку провожать отца,

мне суждено «смуглянку-молдаванку»[24]

вновь разучить с начала до конца.

Мне суждено ещё рождаться заново

в победных залпах Родины моей.

Не гаснет надо мной Победы зарево —

оно горит над миром всё сильней!

Моё наследство

Снова сердце моё в блокаде.

Ночь, как саван, белым бела.

Жизнь моя никогда в осаде

не была, не была, не была.

Отчего же мороз по коже —

стоит мне заглянуть в окно?..

Я блокадник всем сердцем тоже.

Лишь одно мне наследство дано.

У нас на Петроградской Стороне

На набережной, в сквере,

у домика Петра

в снегу, как в белых перьях,

купалась детвора…

Нет голубей над крышами.

Забыт призывный свист.

Бескрылое мальчишество

предпочитает лифт.

Вдруг ощутив пространство

вокруг тебя, судьба,

выжившим подранком

чувствую себя.

Я взглядом воспалённым

увижу сквозь судьбу

трёх обожжённых клёнов

зелёную резьбу.

Под их живыми кронами,

зажав беззубый рот,

весну встречал бетонный

пустой блокадный дот.

Фамильное наследство —

кольцо блокадных дней.

Неповторимо детство

на улице моей.

«Моей судьбы основа всех основ…»

Моей судьбы основа всех основ:

я – сын и друг фронтовиков.

Их подвиг вечно озаряет жизнь

и всё определяет рубежи.

На той же улице весна

Рассказ

На Алёшку, на его золотистые и мягкие, как пушок, волосёнки тонкими искрящимися струйками выливалось прозрачное, тёплое, ласковое чудо. Алёшка беззаботно смеялся, визжал, хлопал ладошками по воде и фыркал, подражая пароходу, выплескивая из ванны гроздья мыльной душистой пены.

Визг его, радость и наслаждение передавались всей квартире. Бабка Вера даже не пыталась усмирить полуторагодовалого внука, знала – не остановить его.

– Умаялась я с ним! Бултыхается, как ихтияндер какой! – ворчала она, выйдя на кухню взглянуть, не закипел ли чайник.

Алёшка, получив кратковременную свободу, поднялся на ещё кривых пухлых ножках и вцепился в эмалированный таз, висевший на стене средневековым щитом…

Неимоверный грохот переполнил ванную комнату, вырвался, и, казалось, весь дом тряхнуло, как при взрыве. Вздрогнула бабка Вера.

– Ма-а-ма-а!!! А-а-а!!!

* * *

– Смотри, как надрывается Ванька-то Настаськин?! На весь двор слыхать! Даром что малец. Радуется дитё, такую зиму пережил! Весна… Весной всё кричит, – долбя ледяной панцирь блокадной зимы и улыбаясь первому теплу, говорила дворничиха Вера, которую пацаны ещё в мирное время прозвали дворовой тёткой за напускную строгость.

– …А мне мирная весна припомнилась. Мы с Алькой тогда флотилии спичечных крейсеров по паводку в Лесном пускали. Алька ещё кричал: «Ага! Мой пороги прошёл, мой, как “Аврора”?!» Сейчас бы ему уже пять лет было, а твоему?

– Восемь, – отвечала Вера, тяжело поднимая и опуская лом. – Он за Уралом. Туда хоть и письма не доходят, да уж и немцу не достать – мы на пути.

Настасья видела за окном и дворничиху в ватнике, и управдома Марию, скуластую и суровую, словно сошедшую с плакатов в первые дни войны, и груду кроваво-красного кирпича, и зависшую над городом жёлтую ромашку солнца, разделённую в форточке крестом газетной наклейки.

Настя впервые за зиму решилась искупать сына. Ночью она упрямо бродила среди развалин, собирая щепки, обломки фрамуг, дверных косяков, а потом ждала до рассвета, у проржавевшей «буржуйки», пока глыбы льда и снега превратятся на дне корыта в мутное, но тёплое маленькое счастье её сына, который смотрел серьёзными и не по-детски печальными глазами – он ещё ни разу в жизни не видел, не ощущал столько тёплой воды. Настя тёрла его заскорузлыми ладонями, а он вдруг засмеялся. Тонкие, почти прозрачные руки малыша тянулись к её лицу, он дергал её за волосы, радовался, ожив в тепле и ласке, и уже кричал:

– А-а-а! А-а-а!!!

А мать отвечала ему:

– Устала я, Ванечка, но выжили мы с тобой! Скоро и война, как зима, кончится, как лёд, растает.

– А-аа! А-аа! – пищал Ванечка и щурился на солнце.

– А-га! А-га! – вторила ему мать, и лицо её светилось.

– Совсем разыгрались! А тишина-то какая? Вер? Тишина-то! Как и войны нет! А Настасья-то, Настасья-то!!! Ещё вчера слова сказать не могла, а вон как кричит, – балует!

– Это всё солнце, Мария. Оно и тело, и душу человеческую согревает. Вот мы? За зиму, поди, тремя словами не обмолвились, а солнышко пригрело – разговорились. Да и работа вроде не в тягость, а в радость идёт.

– Чем же она вытрет его? Ведь дома тряпки чистой не найдёшь, не то что полотенца. Простудит парня! – засуетилась Марая, тревожно поглядывая на Настино окно.

– Полотенце ей, что ли отдать? – задумчиво и нерешительно произнесла тётка Вера. – Да грешно ведь! На иконе