И вот наступает одно прекрасное утро. Маленький мальчик, наверное, семит, становится на цыпочки и протягивает вверх руку. Может быть, он дотягивается до более высокого камня, чем тот, который был предназначен ему, кто может это измерить? Обеими ручками он буквально погрузился в толщу стены, вот он уже проник туда до локтей, почти забравшись в пустоту между камнями, в глазах его проглядывает настоящий оборвыш. Этот взгляд трогает тебя до глубины души. Они смотрят и смотрят на тебя, и кто знает, как далеко они видят? Не уверен ли ты, что в этом взгляде — Царствие Небесное?

Однако проходит некоторое время, и он вытаскивает руки из стены. Но ему требуется время, чтобы выпустить из них добычу. Проходят годы. Пилигримы приходят и уходят. Правительства отправляются в изгнание. Меняются границы. Но он остается. Даже самая страшная дневная жара не может согнать его с этого места. Дело обстоит так, словно он упал со страшной высоты и не может выбраться из ямы, оставленной падением. Захватывающий выбор, но если он уйдет, то как тогда узнать всю глубину падения? Во многих ли вещах можно будет тогда сохранить уверенность? Какое уверение можешь ты предложить вместо свидетельства?

Когда он наконец до конца выпрастывает руки из стены, наступает ночь, и темнота скрадывает расстояния, когда все столь важное днем, перестает иметь значение. В ломких пальцах он держит книгу «И Цзин». На рукавах комья грязи. Неужели книга пролежала в отверстии так долго? Случайно ли он отыскал ее? Не сам ли он когда-то спрятал ее туда и ждал, когда она испечется до готовности в горячем камне? Даже его руки, ладони стали неузнаваемо странными, на них сгладились все линии.

Он поднимает руки и подносит их к глазам, чтобы удостовериться.

— Меня нашла парочка хиппи, — говорит Иония.

Кристиана сидит напротив, не отрывает взгляд от огня, ловит каждое слово. Липучка исчез, Габриаль впал в панику. Она сняла комнату в отеле и позвонила Койоту. Добрую половину недели они провели в ожидании. Куда бы ни делся Липучка, его было невозможно найти. Три дня назад позвонил Койот, предложил Габриалю какое-то дело, но тот никуда не поехал. Они провели в гостинице еще два дня. Посещают пикники в горах. Катаются на лыжах по всем его любимым маршрутам. Говорят с детьми, которых Липучка любил больше всего на свете. Никто ничего не знает. Вчера снова позвонил Койот. На этот раз Габриаль согласился. Но есть несколько условий. Иония и Кристиана обещают остаться еще на несколько дней и продолжать поиски, высматривать и узнавать, что произошло. Все понимают, что в этом нет никакого смысла, уже нет и не в этой игре. Конечно, можно еще раз бросить кости, но некоторые грани уже отыграны, отыграны навсегда.

И вот у Ионии и Кристианы есть еще день отдыха, мягкий свет сочится сквозь неплотные шторы.

— То было самое подходящее время, — говорит Иония, — середина шестидесятых. Я говорил по-английски, и они решили, что я сбежал от моих тиранов-родителей, которые потащили своего сына-подростка в духовное паломничество. Они думали, что я с ними заодно, и на некоторое время приютили меня в своем лагере. Мне помогло то, что я нес с собой копию «И Цзин», она была огромной, и они решили, что я слишком тороплю время. Они были страшно напуганы, когда узнали, что я могу читать по-китайски, я напугал их еще больше, когда до всех дошло, что я бегло владею пятью языками. Я знал пять языков, но не мог сказать, сколько мне лет, не знал, откуда я и вообще что я делаю на этом свете. На бедре под брюками у меня были спрятаны десять тысяч долларов, и никто не знал, кто мне их дал.

— И как ты думаешь, сколько тебе тогда было? — спрашивает Кристиана.

— Ну, я не знаю точно, двенадцать, тринадцать, но не больше четырнадцати.

Бог и тот был бы счастлив медленно, много лет, расчесывать ее волосы.

— Сон?

— Я проанализировал все возможности, так как все, что я знаю, — это то, что стена поднялась вместе со мной, дитя утраченных желаний, сломанных молитв, а потом она извергла меня. — Говоря это, Иония улыбается, то была добрая игра — она породила его жизнь, все его прошлое.

— Ты очень хорошо все это рассказываешь.

— Да, но не очень часто.

Она с интересом оборачивается к нему.

— Габриаль кое-что знает.

— А твоя жена? — Кристиана умеет задавать настоящие вопросы, ее ум доходит до них непосредственно, и задает она их без обиняков.

— Моя жена знала.

— А теперь ты рассказал это мне. — Она подходит к нему, и их дыхание смешивается, она касается пальцами его подбородка.

— Давай убежим, — просит Иония. — Хоть ненадолго.

— Может быть, лучше надолго? — звучит в ответ.

Анхель стоит в темном коридоре. Губы сохнут — воздух здесь разрежен, и к тому же он пьет очень много кофе. Каждый день встает очень рано. Холод пола заставляет его проснуться окончательно, раннее утро неясными углами вползает в коридор. В такие предрассветные часы он скучает по Пене, потом забывает о ней, как, наверное, она сама этого хотела.

В доме мертвая тишина. Койот еще спит. Ни огонька. Анхель нащупывает маленькую визитную карточку, которую дал ему Амо. Код района, номер, странный гудок на другом конце линии.

— Дашь мне знать, когда будешь готов, — сказал ему тогда Амо. — Я найду тебя.

После гудка он набирает номер штата и номер телефона домика Джонии, ждет в ночи ответного гудка, но гудка нет. Его нет ни утром, ни на следующий день. Потом раздается стук в дверь.

— Синий Койот, Иодзи Амо.

— Слышал о тебе, — говорит Амо, — но думал, что ты умер.

— Нет, просто вышел из дела. О тебе тоже наслышан, пожалуй, ты меня обскакал, пусть даже всего на несколько бутылок медового. — В голосе Койота слышится неподдельное восхищение.

— Они тоже хотели Гомера особого урожая. Единственная копия была у меня — вернейший выигрыш, — в ином случае у меня не было бы ни единого шанса.

— Очень мило все вышло.

— Это правда.

— Гомер — это тонкая материя, — улыбается Койот.

— Жизнь человека как трепещущий лист на ветке дерева, — добавляет Анхель.

Амо подмигивает Койоту.

Большой простор для догадок. Сефер ха-Завиот стар и священен настолько, насколько может быть писаная древность. В свернутом виде не больше толстой лабораторной пробирки, но если развернуть свиток, получаешь пятнадцать футов слов и мелкую карту. Если и есть крупица правды в слухах, то надо поверить, что свиток смазан волшебством и написан особыми чернилами — благословенным сочетанием святой воды и плодоносной крови и клея, сделанного из полоски пергамента, отрезанного от первого списка Торы.

Слова — часть каббалистической традиции, они представляют краткое изложение тридцати двух тайных путей мудрости, коей Господь сотворил все слова, которые когда-либо будут произнесены. Там были, между прочим, непроизносимые имена Бога. Карта представляет Землю в виде разрезанного на четверти апельсина. Каждая четверть распластана, картина выглядит расплывчатой по краям, обрастая отточенной четкостью деталей к центру. Линии тяжеловесны, черны и расщеплены на концах, как лист полевой травы. Линии нанесены на пожелтевший пергамент, толстый, как ломоть бекона. Впечатление такое, что на текст смотришь как сквозь туман или с большого расстояния. Призрачные слова давно стерты и разъедены временем.