– Лили?..

Тук. Тук. Тук.

…Фигура за окном дергается, медленно просыпаясь. Всадница улыбается сквозь слезы. Некоторых вещей не изменить… но для него они позади. Когда она будет оплакивать друзей, он ничего не поймет. Зато ей уже не забыть, что в этот раз он был рядом. До конца.

– Я с тобой. Слышишь?

Коснувшись стекла ладонью, она исчезает вместе с лошадью.

Проснувшийся Людвиг помнит из сна только казнь, казнь, но не воду. От призрачных образов лоб покрыт испариной, стучат зубы. Звери-люди… люди-звери… не скоро он по своей воле теперь сунется в Шенбруннский зоосад.

В окно он видит, как белый венок из клевера быстро идет ко дну реки, точно схваченный жадной русалочьей рукой.

Часть 3

Холодный дом

1793

Механические соловьи

«Без него очень тихо».

Ступая по золотистому от свечного сияния паркету, Людвиг слышит эхо слов Сальери – тоскливые и тревожные, они висят в теплом, пропитанном парфюмами воздухе между стайками гостей. Дамы прячутся от слов за кружевными веерами; кавалеры – за улыбками, приросшими к губам; офицеры – за блеском оружия. Но ни мелодичной музыке из соседней залы, ни редким кокетливым смешкам, ни рокочущему там и тут «Скоро победим, это я вам обещаю, задавим заразу» не обмануть никого.

Этот столичный бал – пир во время чумы.

В блестящей дымке Людвиг раз за разом ловит взгляды и сам придирчиво рассматривает чужие наряды, прически. Тревоги провинциала не вытравить так просто. Он презентабелен сегодня? Не зря ли отдал за новый костюм последние дукаты, оставшиеся от съема жилья и покупки фортепиано? Не слишком ли скучен? Впрочем, нет. Его отвращение к попугайству наконец вознаграждено царицей Модой: не он один сегодня предпочел черные чулки и темный камзол. Все вокруг тоже не пестрят, даже париков, этих нелепых сахарных сугробов, меньше: в основном с ними не расстается старшее поколение. Можно горько усмехнуться, проведя нехитрую параллель: свет потускнел после смерти Моцарта, точно он унес из столичного общества не только переливы струн, но и часть красок. Но нет, воры могущественнее, их несколько: само Время, Перемены и Новости, а тишина на балу связана отнюдь не с отсутствием дурацких выходок и шуток Великого Амадеуса.

Недавно Париж казнил короля – с позорным клеймом врага Франции. Возможно, самые впечатлительные гости ловят привкус его крови в вине, которое пьют.

Луи Капета обезглавили вскоре после Рождества. Говорили, что ему связали руки, его лишили последнего слова, а толпа злорадствовала как стая зверей. Были и жуткие домыслы: что кровь его собирали в ведра для ритуалов во славу Верховного Существа; что голову удалось отсечь не сразу и король кричал в агонии; что он пытался сбежать ползком. Домыслы плодятся прямо здесь. Людвиг не вслушивается и не знает, как поддержать подобные разговоры, если кто-то заведет их. Ругать Революцию, только чтобы его не осудили, он не сможет, но дело не в этом. Не сможет он и обратного: на месте четкого ответа, данного когда-то Гайдну: «Старое должно гибнуть» – серый туман. От мыслей о пленной королевской вдове тошно. Вспоминается сон на трудной дороге из Бонна. Сон, о котором лучше никому не рассказывать. Чудовищно… ведь это чудовищно – оставлять сиротами детей, даже принцев и принцесс! Людвигу ли не знать. В чем-то Гайдн оказался прав: борясь за свои идеи, люди порой теряют рассудок, сатанеют. Жаль, такие сейчас возобладали над более гуманными соратниками. Но ведь гуманных больше, должно быть больше, они еще возьмут свое. По слухам, даже в голосовании – за или против казни – перевес был крошечным.

Вязнуть в этих размышлениях невыносимо. Людвиг отбрасывает их, расправляет плечи, нервно приглаживает волосы, аккуратно остриженные «под Тита»[47], но все еще неумолимо, предательски растрепанные. Неважно… тому, кого он ищет, чужды условности вроде пары торчащих локонов. Сердце снова теплеет. Людвиг в Вене уже месяц, но далеко не чувствует себя принятым, это приглашение – возможность стать вхожим в большее количество столичных домов, впрочем, главная его ценность не в этом. Не все лица здесь чужие.

– Друг наш!

– Надо же, вы тут, а не там!

– Более не бунтуете? Ваши последние alegretto и рондо так нежны и спокойны…

Чем дальше Людвиг следует по зале, тем чаще его узнают и приветствуют, точно над головами летит тайное «Он тут, приехал!». Его останавливают то боннские друзья, то венцы из тех, с кем он встречался в прошлый приезд. Удивительно, но они помнят его, следят за его достижениями и почти не поджимают губ при виде «революционной» прически. Людвиг улыбается им, стараясь не думать о надломе, который теперь мешает спокойно эту прическу носить, заставляет прикидывать, когда она отрастет. Качает головой: нет, его бунт – музыка. Конечно, не признается: все последние сочинения, от фортепианных вариаций до нежной «Лауры[48]», имеют адресата.

Безымянная не появлялась с переезда. Тогда, трясясь в экипаже, он заметил ее силуэт на лошади, не сразу узнал, не успел окликнуть – а потом настала тишина. Но в снятой мансарде Людвиг нашел на подоконнике букет клевера в граненом голубом флаконе от духов. Был уже прохладный декабрь, бездетный холостяк-хозяин недоумевал не меньше арендатора, чья это шалость. С тех пор Людвиг остается под скошенной крышей в предместье, томительно ждет нового знака. Имя «Лаура» не отпускает его, он упрямо верил, что угадал. Но, видимо, нет.

Знакомых лиц все больше, с кем-то он, осмелев, заговаривает сам. Одного человека – аккуратного, статного, неизменно обо всем осведомленного барона Готфрида ван Свитена – он, окликнув и на всякий случай напомнив свое имя, решается спросить о том, что начинает его смущать:

– Скажите, а где же герр Сальери? Никак его не найду. Мне нужно засвидетельствовать почтение и…

Людвиг запинается. Рядом с бароном – тоже одетым сдержанно, но накрахмаленным и не забывшим о парике – ему снова неловко. Ведет себя как потерявшийся ребенок, даже забыл отвесить поклон, разве что не подергал за рукав! Но в холодных светлых глазах барона ни удивления, ни негодования. Две профессии: дипломат и хранитель императорских книг – обязывают его всех помнить, а также быть терпимым к невежам и невеждам. Поклонившись первым, он улыбается – Людвиг, как и в день знакомства, невольно замечает