крупные, очень белые, заостренные, как у хорька, зубы. Они так же ослепительны, как кружевной платок, закрывающий тучную шею почти до подбородка.

– А-а, юный любитель Баха, покоривший мое скрипучее сердце! – тянет барон, пока Людвиг спешно возвращает поклон. – Рад, очень рад, что вы выбрались из вашей мясорубки!

– Пока у нас все не столь страшно, – уверяет Людвиг, а вездесущая совесть тут же шепчет: «В мясорубке ты оставил братьев». – Мясорубка… Слухи преувеличены, головы летят в Париже, но не в Бонне.

– Славно. – Впрочем, звучит уже довольно равнодушно. Явно сочтя тему второсортной, барон быстро меняет ее: – А раз так, позвольте, что ли, сразу пригласить вас на свои вечера… – Взгляд окидывает толпу гостей, задержавшись на хромом офицере с одним глазом. – Общество у меня скучнее, чем собирает герр Сальери, менее… разношерстное, но все же. Русский посланник, кое-кто из князей…

– Разумеется, буду польщен! – Людвиг торопливо кивает и, ободренный таким расположением, уточняет: – Впрочем, я не взыскателен, очень одичал и буду рад любой компании. Если вы тоже соберете разношерстную, ничего не имею…

Демократичное замечание явно лишнее. Еще не договорив, едва глянув в глаза барона, Людвиг в который раз убеждается: язык его – враг, которого стоило прибить к нёбу гвоздями. Проклятье!

– Я имею. – Ван Свитен веско качает головой, тут же, впрочем, постаравшись смягчиться: – Поймите правильно, это иное. Камерные музыкальные посиделки, где мы не шумим, не пьем, не сверкаем прелестями, играем бессмертных и друг друга…

– Так вы тоже сочиняете? – Опять слова срываются с губ, прежде чем Людвиг бы подумал. Но такого он бы не заподозрил, глядя на это пресное сероватое лицо! Теперь ему особенно стыдно: что, если это говорилось в прошлый раз?

– По мере сил. – Трудно понять, задет ли барон: на губах снова улыбка, то ли снисходительная, то ли лукавая. – Послушаете однажды…

По многозначительной паузе Людвиг понимает: приличия требуют выказать энтузиазм. Он задумывается, на что может быть похожа музыка надменного старика, продолжающего провожать гостей – особенно держащих бокалы и позволяющих себе хихикать – взглядами, далекими от симпатии. О сочинениях Готфрида ван Свитена Людвиг не слышал… что ж, интересно, разве нет? Но слова не идут. И вот уже момент для «Я заинтригован!» упущен, теперь это точно прозвучит фальшиво. Поэтому Людвиг неловко молчит, молясь всем богам из машин: вот бы кто-нибудь, например, встрял в беседу с любой сторонней чушью.

– Да, – барон продолжает сам. Сейчас его взгляд кажется более мрачным и оценивающим. Обижен ли ван Свитен? Задумался? – Будет чудно получить, понимаете ли, такую славную молодую замену Моцарту.

– Он тоже бывал у вас? – Здесь изобразить интерес проще. Все же Людвиг не забыл кумира, еще цепляется невольно хотя бы за тех, кто его знал. – Был вашим другом?

– В некоторой степени, – обтекаемо, словно с неловкостью, уточняет барон, смежая дряблые веки. – Насколько, как вы понимаете, можно дружить с человеком, которому постоянно приходится давать в долг без расчета на возврат. Впрочем, с этой точки зрения, – смешок похож на постукивание горошин в банке, – у меня вообще нет друзей.

Теперь в полусонном взгляде, в самой позе мерещится нечто вроде «Сами не видите, сколь разным мирам мы принадлежали?». Получается улыбнуться, хотя шутку хочется встретить совсем иначе. Но улыбка – дань вежливости. Барон стар; возможно, он считает, что статус и возраст позволяют ему не особо церемониться в выражениях, а возможно, тут так принято. Не время задирать подбородок; не время возражать, что Моцарт был гениален, просто не до конца понят; что война подорвала ему карьеру, а рок отнял зрелые годы жизни, иначе бы… Руки Людвига сейчас спрятаны за спиной; там он позволяет себе лишь сжать кулаки. Великий Амадеус – не его друг и наставник. Скорее наоборот. Наплевать.

– Так не видели вы герра Сальери?

Это максимальное «Мне неприятен наш разговор», которое Людвиг может себе позволить. Понял ли его барон? Взгляд все такой же праздный. Помедлив, ван Свитен наконец лениво указывает куда-то влево:

– В последнее время его сиятельная персона часто прячется близ окон, сливаясь с ночью. Безмолвствует, наблюдает, больше не расточает улыбки… Знаете, – он понижает голос, округляет глаза, но гримаса не комичная, скорее ядовитая, – в дрожь порой бросает, вспоминаются поздние годы моего почтенного отца.

Пора бы, кивнув, уйти в указанном направлении, но Людвиг медлит. Вдруг вспоминает: для старины Франца Герард ван Свитен, старший барон, ведь был маяком! Не только талантливый медик, но и выдающийся политик, фаворит самой Марии Терезии, без которого она не принимала решений, но который на закате жизни сделался довольно замкнутой личностью… В Вене Францу так и не повезло поучиться у этого светоча лично, но друг ревностно собирал его сочинения и продолжает развивать его методы, интересовался им так же фанатично, как когда-то Людвиг интересовался Моцартом. Было бы неплохо что-то узнать. Повод для дружеского письма.

– Что вы имеете в виду? – спрашивает он, стараясь придать голосу больше сочувствия, чем праздного любопытства. – Он болел? Ваш отец?

– Ему в середине века доставались от ее величества сложные поручения. – Барон оправляет манжеты. – Не только медицинские, но и связанные, скажем так, с Magia Posthuma[49], которая якобы творилась в провинциях. – Снова он поворачивает голову в сторону темных окон. – Из одной поездки, где разбирался[50] с вампирскими пугалками, отец вернулся… – слово он подбирает с трудом, – другим. Увы, мы уже не были достаточно близки, чтобы он излил мне душу, но как я понял из обрывочных рассказов, там он кого-то потерял. Вроде бы друзей, из-за каких-то бунтов, коими был глубоко потрясен. Не знаю, – усмешка желчная, сухая, – чем? Уж не тем ли, как темен, жесток и голоден наш народ, изнывающий под пятой то одного властолюбивого мальчишки, то другого, то и вовсе женщины? Вот и Сальери… – судя по интонации, сменившейся на формальную, откровения окончены, – неужели наше солнышко всея Вены увидело наконец, куда катится мир с этими кровавыми имперскими бойнями? У него и музыка слегка «отяжелела» наконец-то, чему я безбожно рад.

– Рады? – Людвиг и сам понимает: в тон прокрались возмущение и неприязнь. – На мой вкус, она и не была легкомысл…

– Ваш вкус – ваш, – перебивают его не впервые, но он вновь это проглатывает, просто желая скорее прервать беседу. – А мой – мой. Хорошо?.. – Не дожидаясь ответа, барон снова кивает в сторону окна. – Ладно. Думаю, он ждет вас. Но будьте поосторожнее, юное дарование, с этим Лесн… столичным царем и сверканием его глаз.

– Поосторожнее?..

Впрочем, сейчас, пусть и запоздало, Людвиг перестал удивляться потоку острот. Он ведь слышал еще в первый