Теперь мы неслись, распугивая кошек, голубей и собак, к пустырю, где недавно, за одну ночь возникла квадратная лазалка с лестницами, цепями и качелями. Раньше, притаившись за углом дома, мы часто наблюдали, как старик с рюкзаком брел через пустырь в сторону кладбища и Жилпоселка. И при каждом его рывке в рюкзаке позвякивали шарики. Серебряные, ржавые, окрашенные зеленой, желтой или синей краской. Когда же старик перепрыгивал через канаву, отмахивался от назойливой птицы-тик, из дыры выпадал шарик. Пык. Один из тех, которые мы постоянно разыскивали возле подъездов, под кленами, на лужайке, в дальних, послевоенных дворах. Если никто не подбирал, не выковыривал его из глины или из песка, то вскоре на том самом месте за одну ночь возникала лазалка.

Там, на пустыре, между двумя красными лестницами новой лазалки, – высокий турник, страшное и сладостное испытание, на которое надо решиться не раздумывая. Это не так-то просто. Запретить тревожным мыслям и страхам возникать в голове. Добровольно сделать это невозможно. Проще на бегу загадать: сейчас я перекувырнусь, и деда совсем скоро выпишут из больницы. А продавцы снов не потеряют еще одну маленькую гирьку. Они не станут каждый вечер подкладывать деду снов больше и больше. И дед никогда не попадет в больницу снова. Сейчас я перекувырнусь, и мама приедет не в субботу, а в пятницу вечером. Она будет счастливой из-за того, что деда выписали и все обошлось. Когда мама веселая и счастливая, она сияет. За ее спиной переливаются на солнце всеми цветами радуги перепончатые крылья стрекозы. В комнатах, освещенных тусклыми пыльными лампочками, становится светлее. Мама включит на проигрывателе пластинки. И полусонная перетопленная квартирка наполнится рок-н-роллом, который лучше любых будильников распугивает сны. Бабушка начнет упрашивать, чтобы сделали потише, а то соседи. Я перекувырнусь, мама приедет и начнет выкладывать из большой дерматиновой сумки гостинцы. Овсяное печенье. Конфеты «Три медведя». Большущей горой подарков из Москвы прямо на кухонный стол, с перевернутой столешницей, о черном пятне которой так никто и не знает. Я перекувырнусь, и мама, увидев залитый зеленкой шкаф в ванной, не превратится в маленькую и несносную птицу гнева. Не придется снова прятаться от нее в раздевалке. И дед не станет, всхлипывая, шептать, чтобы я не обижалась, ведь мама снова привезла камень из Москвы. Какой-то неизвестный камень, видимо пресс для квашения капусты, который люди часто носят внутри.

Марина всегда бежала впереди. Она тоже загадывала и не хотела, чтобы кто-нибудь видел в это время ее лицо. Ей казалось, что так можно нечаянно узнать, что она там себе наметила. И тогда ничего не сбудется. Я догадывалась, что Марина кувыркается, чтобы ее отец поскорее нашел работу. Маринина мать убирает подъезды, но денег все равно не хватает. Маринина мать уходит на работу рано утром, затемно. Она метет дворы. Согнувшись, в застиранной серой спецовке, драит кафель перед чужими дверями. И соскребает черные выжженные надписи на стенах. Недавно, понизив голос, бабушка открыла тайну, что Маринина мать два раза в год ложится в больницу. Наверное, это все из-за черных сердец, замурованных в стены подъездов, из-за черных сердец, которые иногда начинают оглушительно биться. Тогда на уборщиц набрасывается удушающий кашель. И уборщицы, согнувшись, сотрясаются под лестницами, стараясь не нарушать тишину раннего утра, чтобы не будить детей, собак, поломанных мужиков в майках и старичков. А еще канареек и краны, которые, проснувшись, всегда начинают свистеть. Марина наверняка загадала, чтобы эта осень была сухой и теплой, тогда школьники будут ходить в турпоходы и отца снова возьмут на работу. У нее слишком сложная задача, поэтому ее кувырок на высоком красном турнике должен быть безупречным.

В желтеньком сарафанчике с размытым рисунком, она с разбегу вспархивает по перекладинам. Решительная, с раздувающимися ноздрями, через миг Марина уже посередине высоченного турника, между высоким ментоловым небом, чуть прикрытым трепетом позолоченной листвы лип. И пыльной, похожей на какао, твердой землей, отбирающей надежды.

На турнике Марина на некоторое время замирает, чтобы сосредоточиться. Подтянувшись на руках, внимательно оглядывает заколоченный газетный киоск, начало деревенской улочки с жердяными заборами и яблоневыми садами. Она подмечает все, что может оказаться приметой: старушек в кружевных черных косынках, хромых собак, одноногих мужчин в кепках, толстых мальчишек на самокатах. Не обнаружив никого из тревожного списка, мешающего воплотиться загаданному, Марина резко вдыхает. Решившись, она безумно, очертя голову, с силой подается вперед. Голова с растрепанными короткими волосиками несется к земле, подол сарафанчика, задравшись, выдает застиранные бежевые трусики в голубой цветочек, доставшиеся ей после сестры. Ноги Марины в стоптанных бордовых босоножках безжизненно и покорно следуют за телом, хлестнув воздух. Все это происходит отчаянно и мгновенно, лишая слов, сбивая сердце, усиливая тишину. Кувырнувшись, она некоторое время висит на турнике, торжественно обозревая окрестности. Ведь кувырок – это тайна, которую все равно будет очень сложно объяснить. Чаще всего, несмотря на мелкие неточности, за которые бы на соревновании по кувыркам обязательно снизили баллы, возникает ощущение, что все обязательно сбудется. Как только возникает уверенность, лазалки, телефонные будки, забитый газетный киоск, антенны, уходящая вдаль улочка частных домишек и серые заборы на некоторое время перестают быть шаткими и кривыми, обретают опору. Марина спускается по красной лестнице, умиротворенная и довольная. Уже на земле, одернув сарафанчик, пригладив волосики, сощурившись, она с немым вопросом поглядывает на меня.

Было около четырех часов дня, пустынно и безлюдно. Из полуоткрытых окон пахло чьим-то поздним обедом. Щами, гречневой кашей, поджаренной на топленом масле. И наверняка на низенькой газовой плите булькала эмалированная желтая кастрюля в красный горошек и шипела большая чугунная сковорода. Потому что такая незамысловатая утварь уже несколько лет нет-нет да и появлялась в мебельном магазине возле автобусной остановки. Среди тяжелых зеленых кресел-кроватей, синих диванов с поролоновыми матрацами на полу стояли картонные коробки, а в них ждали будущих владельцев, осыпанные опилками, завернутые в серую бумагу, большие и маленькие кастрюли, желтые в крупный красный горошек. Такая посуда была в городке практически в каждом доме. У нас, у соседки Сидоровой и у Марининой мамы, – совершенно одинаковые желтые кастрюли в красный потертый горошек. Освободив лазалку, Марина бродила возле забитого газетного киоска, рвала тимофеевку, смотрела вслед проезжающим грузовикам. Ветер ворошил ее короткие волосы, тащил за сарафанчик в сторону дома. И Марина, придерживая разлетающийся подол, медленно превращалась во вредину, следила за мной.

Если я чего и боялась по-настоящему, то именно этого: когда, подтянувшись, замираешь посреди турника, оттягивая секунды. Надо поскорее набраться смелости, зажмуриться, что есть силы толкнуть себя и покорно сдаться кувырку. Это можно сделать только ради чего-то важного. Чтобы деда выписали из больницы. Чтобы вечером бабушка, растирая кулаком слезы по крупным мягким щекам, не рассказывала, что у него снова подскочило давление и врачи поставили капельницу. Реанимация и капельница – две большие черные сороконожки, истязающие деда. И его надо срочно спасти. Вот сейчас, еще немного, секундочку, я перекувырнусь, тогда уж точно дед поправится. У него в глазах снова появится веселый огонек-отблеск сабли. Дед крикнет: «Вперед! В атаку!», нас подхватит безымянный ветер и понесет в парк или на станцию, за пончиками.